Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов

Загорелись малиновые макушки татарника.

В утренней тишине раздался конский храп, прозвучали негромкие отрывистые слова боевого приказа. Партизаны…

Холст Василия Нечитайло — проникновенное слово о земляках, суровых буднях гражданской войны на Придонгцине, о своем отце-красногвардейце.

Взволнованный рассказ о сыновней любви к земле, народу, о своей причастности, приверженности к судьбе Отчизны.

В гостях у молодых.

И в страстной открытости — неодолимая сила этого большого полотна, искреннего, глубоко правдивого.

Вглядываюсь в предрассветную рань «Красных партизан», а в памяти вдруг встал другой холст.

«Последнее утро Кочу бея»-так можно было бы назвать эскиз, написанный студентом-дипломником Нечитайло ровно за сорок лет до создания «Красных партизан».

… Горит последняя заря.

Сверкающая прорезь в хмуром небе. Страшная ночь позади.

Палачи ведут легендарного героя на казнь. Худой и обритый после перенесенного тифа, истерзанный, изможденный Иван Кочубей гордо несет непокорную голову.

Он не польстился на посулы врага, не предал товарищей. Предпочел лютую смерть.

Былинная, эпическая тема гражданской войны недаром была близка живописцу. Ведь его отец Кирилл Никитович Нечитайло, бедняк, работавший по найму у помещика, одним из первых ушел в партизаны.

Рядом с родной станицей Воронцово-Николаевской была глубокая степная Янина балка, где стоял его отряд… Высокий, почти в человечий рост ковыль скрывал бойцов, коней. Эту вот именно балку изобразил Василий Нечитайло на картине.

Мария Владимировна раскрывает старую картонную папку. Достает коричневую выгоревшую фотографию. 1931 год.

Ровно полвека отделяет нас от того хмурого весеннего дня, когда группа крестьян, вступивших в колхоз, решила сняться на карточку.

Оставить себе на память облик товарищей, собравшихся у красного колхозного знамени.

Более ста человек, молодых и старых, мужиков и баб, в папахах, кубанках, фуражках, буденовках, в пестрых платках, поддевках, шубах, чекменях, кто налегке в плаще, кто в тулупе, все такие разные, тесно прижавшись друг к другу, внимательно глядят на нас из далекого прошлого.

Во втором ряду третий справа — Кирилл Никитович Нечитайло. Он снял шапку. На высокий лоб упала непокорная прядь.

Его светлое лицо озарено улыбкой. Чуть прищурясь, смотрит красногвардеец в объектив фотокамеры. Эту старую фотографию можно рассматривать долго — столько здесь характеров, типов, состояний, настроений, так по-особому проходит через все образы тема ожидания, весны.

Ксюша с Машенькой.

Но наступил миг, которого я не ждал.

Вдруг Мария Владимировна спросила меня, показав на фигуру парнишки в огромной, нахлобученной на уши кепке, робко выглядывавшего из-за спин взрослых мужчин:

— А это кто?

Я молчал.

— Эго Вася, — прошептала Мария…

Березовая кора на стене. Гипсовые маски — слепки Гоголя, Пушкина, Бетховена. Репродукции с полотен Рембрандта, Веласкеса, Ренуара, Валентина Серова.

Маленький этюд, написанный в Венеции.

Жостовский расписной поднос. В хохломской узорчатой деревянной вазе лиловые сухие цветы бессмертника.

Бледное, осунувшееся лицо Марии Владимировны.

… И снова я увидел рассвет на давнем преддипломном эскизе. Холст стоял на полу студии, окруженный десятком этюдов, портретов, пейзажей, но эта пронзительная заря горела ярче всех красок. И эту юную зарю пронес Василий Нечитайло через всю свою творческую жизнь.

В руках у Марии Владимировны маленькая статуэтка работы знаменитого французского скульптора Аристида Майоля. Фигура женщины.

— Эго подарок Василия Васильевича Почиталова, который, как ты знаешь, дружил с нами.

Вася очень ценил этот дар, потому что очень любил искусство Франции второй половины XIX века.

— Помню, как мы неспешно бродили по ночному Парижу, это было в 1961 году, — продолжала Марийка. — Моросил летний дождик.

Подошли к Лувру и вдруг увидели поставленные рядом с музеем мокрые от дождя, мерцающие в свете фонарей скульптуры Майоля.

Они казались живее живых.

Это ощущение вечной жизни искусства никогда не покидало Василия.

Он всегда восхищался подвигом жизни Ван Гога, и когда мы приехали в Арль, то сразу стали искать места, связанные с его биографией.

Утро.

Нам показали кафе, в котором он часто бывал.

Смешные старые белые стулья, открытая веранда, пологий спусккреке. Мы присели за столик: жаркое, обжигающее солнце Прованса, черные тополя, белые курчавые облака в тусклой мгле летнего марева — все это так напоминало о холстах Винсента Ван Гога, о его страшной и прекрасной судьбе…

… Немало стран посетил Василий Кириллович, много повидал шедевров искусства.

Но истинным своим кумиром в живописи он почитал Рембрандта ван Рейна…

Как сейчас вижу я взволнованное лицо Нечитайло, слышу его рассказ о городе, где жил великий голландец, — Амстердаме, улице Брестраат, что рядом со шлюзом святого Антония, и о доме, где когда-то обитал и трудился Рембрандт, где испытал радость славы и горечь неудач.

— Пойми, — говорил Василий, — когда я услыхал, как скрипят те старые, ветхие деревянные ступени, у меня холодок пробежал по спине: ведь по этой лестнице уходил из своего гнезда Рембрандт.

Покидал свою обитель разоренный, оплеванный.

Шагал навстречу лишениям, страданиям, нищете… и бессмертию. Свои лучшие полотна ван Рейн создал в последние, страшные годы своей жизни. Этот сын простого мельника показал всему миру, как негасим свет гения.

Слушая Василия, я думал: несмотря на разницу во времени, разделявшую их, на огромное отличие масштабов художников, невзирая на несходство живописи, сколько главного, непреходящего объединяет настоящих художников-реалистов всех эпох и народов.

Это их внутренняя правда, честность, любовь к прекрасному, своему народу…

Эта мысль как-то особенно четко обозначилась в сознании, когда мне довелось прочесть объемный и интересный очерк «Рембрандт», опубликованный Василием Нечитайло в 1969 году.

Что отличало статью?

Глубокое профессиональное проникновение и анализ мастерства великого голландца, его замечательных полотен.

Написав эти строки, я немедля представил себе кислые физиономии некоторых наших искусствоведов, считающих подобные публикации пустой тратой бумаги…

Вечер. Роттердам.

Позволю себе посоветовать этим строгим судиям вспомнить слова, написанные о них полтора века тому назад великим французским художником Эженом Делакруа и не лишенные остроты и в наши дни:

«Критические статьи об изящном искусстве, публикуемые с незапамятных времен, почти всегда имеют неустранимые недостатки: с одной стороны, они наводят скуку на людей непосвященных, потому что всегда кажутся им полными непонятных терминов, запутанными и утомительными. С другой стороны — они вызывают неприязнь художников, ибо не только не способствуют прогрессу искусства, но запутывают самые простые вопросы и искажают любую идею».

И далее Делакруа пишет, что участь этих искусствоведов все же «одна из самых завидных. Им долго еще позволят блуждать по ниве искусств, которую они считают своей собственностью, они долго еще смогут находить удовольствие в теориях, выдуманных ими самими, и придумывать себе возражения, на которые у них готовы весьма красноречивые ответы».

Как современны эти строки!

Нет сомнения, что искусствоведение — весьма нужная, сложная наука, но, думается, она стала бы особенно полезна людям, если бы некоторые искусствоведы пытались иногда глубже вникнуть в существо самого искусства как рода деятельности талантливых художников, призванных быть гуманистами, воспеть красоту природы, прекрасный образ человека, раскрыть всю социальную сложность времени, отразить драматургию своей эпохи. Язык публикации должен быть ясен и доступен.

Современное искусствоведение Запада окончательно заблудилось в определении «художественности» в творениях живописцев и скульпторов, тенденциозно замечая и признавая в них лишь проявление авангарда как формы протеста против традиционного реалистического видения мира, кстати, свойственного любому нормальному человеку.

Подобного рода оценки заводят нас в дебри наукообразных, придуманных формул, смещают представления и понятия о красоте и уродстве, правде и лжи, свете и тьме.

Они ставят барьер из сложных, неудобных для прочтения умствований, отгораживающих зрителя от произведения, созданного художником, вместо того чтобы внятно дать возможность понять мысль, заложенную в произведении искусства, рассказать людям о творческом пути того или иного мастера.