Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения», – говорится в великопостной молитве св. Ефрема Сирина; пушкинское переложение молитвы, выполненное за полгода до смерти, так передает это прошение:
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья…
Глубоко несчастны те люди, которые не видят своих грехов, которые не сомневаются в своем «человеческом достоинстве»! К ним не относятся слова покаянного канона: «Житие на земли блудно пожих и душу во тьму предах» (хотя от этих слов болезненно сжимались сердца столетних схимников и пятнадцатилетних великих княжон в прежней, лучшей, России) – они-то живут «честно, хоть и трудно», и уж во всяком случае не совершают никогда тех ужасных поступков, которые совершают на каждом шагу другие люди – наемные убийцы, бритоголовые нацисты, арабские террористы и прочие герои голубого экрана.
«У меня все в порядке. Я никого не убивал, не торговал оружием в Чечне». «Какие у меня грехи? Живем вчетвером на одну зарплату». «Особенных грехов не имею. Не ворую, на “мерседесах” не езжу».
Человек, не сознающий своей духовной нищеты, не отчаивающийся по временам в своем спасении, – такой человек, очевидно, не нуждается и в Спасителе. Такие люди часто умирают неожиданно и быстро – легко умирают и без запинки переходят от смерти духовной к смерти физической. (Вы, может быть, слышали о том, что внезапную смерть, которую мы сегодня называем скоропостижной и которой нередко завидуем, наши нецивилизованные предки называли «наглой смертью» и признавали ее верхом человеческого неблагополучия.)
Тому, чья душа не до конца усыплена и связана, смерть посылается порою трудная. Такому человеку Бог может открыть перед концом духовное зрение – тогда умирающий человек видит не то, что ему хочется видеть и к чему он привык, а то, что есть. И в этом – последняя Божья милость к умирающему, но хрупкое человеческое естество воспринимает эту милость как богооставленность, как сплошной ужас. Страшно просыпаться над бездной, страшно смотреть в упор на вечное зло, которое сам приблизил к себе, которому достаточно послужил в течение жизни. Кто-то буйствует в эти минуты, кто-то требует помощи от близких, мучая их, кто-то впадает в прострацию. Кто-то вспоминает о Боге, просит у Него милости – и получает ее.
«Связан многими пленицами грехов», ощутив на всех своих путях страшную сеть, Пушкин не медлит ни секунды – Пушкин начинает действовать. Как чистокровный арабский скакун, обнаруживший вдруг заскорузлый хомут на плечах, а за плечами – обледеневшую бочку с нечистотами и сонного золотаря, Пушкин раздает направо и налево молниеносные, разящие удары. Уму непостижимо, какие завалы зла успевает он разметать за эти полгода, какие горы лжи умудряется своротить! Он заставляет Дантеса жениться на Е. Н. Гончаровой; он находит подлое гнездо, из которого вылетела на свет анонимка, и подготавливает достойную контрмину; казенный долг связывает ему руки – Пушкин требует от казны принять в уплату долга одно из своих имений; мало ему Канкрина – Пушкин и самого царя загоняет в угол 23 января, дерзко его допрашивает – и вырывает у русского царя те сведения, которых ему не хватало для полноты картины.
Но мужские поступки не приносят Пушкину освобождения.
Хуже того – вся эта судорожная активность привлекает внимание стервятников. Судорожные движения выдают шакалам и гиенам то место, где бьется в сетях погибающий человек. Анонимщики и подлечившие сифилис кавалергарды, дочери Вяземского и Карамзина вместе с посетителями своих салонов, голландские посланники-содомиты, писаки русские толпой (в их числе особенно заметны будущие, еще не родившиеся, «великие пушкинисты») собираются в группы, стягивают кольцо, нервно облизываются, сучат хвостами… Они терпят. Они знают, что жертва увязла прочно. Они ждут.
Закрывая последнюю страницу типового издания пушкинских стихотворений, на которой напечатано:
Напрасно я бегу к Сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам…
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий, —
мы остаемся свидетелями и участниками страшных событий 1837 года. Бежит через пески измученный олень, гонится за оленем голодный лев.
Не присоединяйтесь к жестокой травле, не задерживайте бегущего! Не перекладывайте на Пушкина груз своих нерешенных проблем, не притворяйтесь, будто он так уж сильно перед вами виноват.
Если вы развратны, то ведь наверное не грациозные шалости пушкинской музы послужили тому решающей причиной. Если вы – атеист, оплакивающий свое безверие (весьма распространенный у нас тип человеческой личности), то уж наверное не «Гавриилиада» убила в вас веру.
Замечу вскользь, что жуткая репутация, которой пользуется среди православного народа это больное порождение детской фантазии, не имеет сегодня опоры в реальном положении вещей. Трудно представить, что кто-либо из молодых современников наших сможет дочитать, эту нелепую и скучную сказку до конца. «Гавриилиада» – гадость, конечно, но гадость по нынешним временам почти безвредная, гадость для специалиста по гадостям, антикварная гадость. Зайдите в любой «букшоп» и поглядите, каких авторов раскупает с горящими глазами наша учащаяся молодежь, – бедное будущее наше. Зюскинд, Фаулз, Кастанеда, Пелевин, Веллер…. Переход от таких авторов к музейной, насквозь вторичной «Гавриилиаде» можно было бы только приветствовать, как приветствуют родственники тяжелобольного снижение его температуры от 41° до 38°. Впрочем, возможность такого перехода существует только в теории. На этой улице движение строго одностороннее и ускоренное: вперед и вниз, под горку. «Гавриилиада» прошла, как прошли Людовик ХV, салонное остроумие, высокие прически у дам. Опасливо коситься в их сторону сегодня – значит, как выразился бы Федот Кузьмич Прутков (дед блистательного Козьмы), «слишком помнить опасность».
Но может быть, вы родились в инкубаторе, воспитывались в стеклянной колбе, для чтения имели только настенный календарь и логарифмическую таблицу, а потом вдруг нашли в дровяном сарае старую книгу без обложки и без двадцати начальных страниц, неосторожно раскрыли ее, прочли, не веря глазам: «Чистый нам любезен Бахус» – или, того хуже: «Неверную деву лобзал армянин» – и – бац! – в одну минуту развратились.
Что же, в этом случае Пушкин перед вами виноват.
Но знаете что? Попробуйте простить ему. Постарайтесь простить Пушкину ту малость, в которой он легкомысленно согрешил перед вами 180 лет назад. Глядишь, и вам в горькую для вас минуту кое-что простится. Умирать-то все равно когда-нибудь придется. И чем меньше должников останется у вас к тому времени, тем будет лучше для вас.
Хотя… Что мы знаем? «Прощайте, друзья», – сказал
