Золи - Колум Маккэнн

К тому времени когда они оказываются в центре Парижа, дождь прекращается. В свете фонарей влажно поблескивают черные мостовые. Элегантные статуи и дома, каждый ракурс продуман, каждое дерево — там, где ему и полагается быть. От лодок на Сене расходятся круги. Золи опускает стекло, чтобы услышать плеск воды, но слышит лишь шум транспорта.

В ресторане за барной стойкой — зеркало, украшенное резьбой. Дерево и толстое стекло. Официанты в длинных белых фартуках. Золи дают меню, и она вздрагивает. Какая нелепость: меню на французском! Но дочка говорит ей:

— Я тебе помогу, мам.

Трудно выбрать при таком изобилии, и ни одного простого блюда. Золи, как в тумане, слушает разговор дочери и Генри. Каждый говорит о своей работе с иммигрантами, о том, что те всегда рассказывают душераздирающие истории, что, живя в цивилизованном обществе, трудно поверить, что подобные вещи все еще где-то происходят.

Золи наблюдает за замысловатыми движениями официантов и чувствует, что уплывает. Она водит вилкой по краю бокала с вином. Прикосновение Франчески возвращает ее к реальности.

— Ты меня слышишь, мам?

Дочь рассказывает о каком-то алжирце, о больнице, о цветах у чьей-то кровати, но Золи пропустила середину истории и теперь строит догадки. Она предполагает, что алжирец посылал цветы самому себе, и не видит в этом ничего печального, скорее наоборот, но не признаётся в этом. Золи тронута чувствительностью дочери. Франческа смахивает слезы.

Является официант с тремя большими тарелками. Ужин идет своим чередом. Генри ведет себя как глава семьи, будто теперь он, словно автомобилем, управляет столом, сидит на переднем сиденье, нажимает на педали. Звенящим голосом он говорит о тяжелом положении женщин-мусульманок, о том, что их никто не принимает всерьез, что их жизнь определяется рамками, которые очерчивают другие, что они отравлены стереотипами и что народу пора открыть свои глаза и уши. «Этот парень, — думает Золи, — из тех, кто наперед знает все, что ему стоит знать».

Приносят десерт, и от вкуса кофе Золи становится грустно.

Она просыпается на заднем сиденье машины и вздрагивает, когда Генри показывает Триумфальную арку.

— Да-да, очень красиво, — говорит она, хотя едва может различить арку из-за густого транспортного потока, в котором движется автомобиль. Они проезжают мимо Эйфелевой башни и несутся по набережным. Генри включает радио и начинает подпевать ему. Вскоре они выезжают на шоссе, и вот Золи уже поднимается в лифте. На мгновение ее охватывает ужас, она тянется к кнопкам, но дочка перехватывает и успокаивающе поглаживает материнскую руку.

— Все в порядке, мам, — говорит Франческа, — мы мигом окажемся на своем этаже.

Странное слово «мигом». Свет действительно на миг озаряет сознание Золи. Она чувствует, как дочь вводит ее в квартиру, и валится на кровать со смешком:

— Кажется, я выпила лишнего.

Утром она встает рано, становится на колени возле дивана, на котором спит дочь, и расчесывает ей, спящей, волосы, как тогда, когда та была маленькой. Франческа шевелится и улыбается. Золи целует ее в щеку, поднимается, ищет на кухне все необходимое для завтрака и находит на холодильнике карточку с прикрепленным магнитом. Она проводит магнитом по своим волосам, и в это время у нее за спиной появляется Франческа, прижимающая к уху телефон.

— Что ты делаешь, мам?

— Ох, ничего, Франка, — говорит она, и это имя так похоже на «Конка», что Золи чувствует пустоту в груди.

— Зачем тебе этот магнит?

— Ох, не знаю, — говорит Золи. — Ни зачем.

Дочь тараторит по телефону. Похоже, речь идет о заседании конференции, в некоторые аудитории народу записалось больше, чем имеется мест. Франческа откладывает телефон и вздыхает. На кухне она открывает банку с кофейными зернами, размалывает их и наполняет прибор водой. «Столько белых машин»[29], — думает Золи. Она чувствует напряжение в отношениях с дочерью, это вовсе не то, чего она хочет, с этим она не смирится независимо ни от какой конференции. Золи спрашивает Франческу, хорошо ли она спала, и та отвечает:

— Да, прекрасно.

И тогда Золи задает тот же вопрос по-цыгански. На этом языке она заговаривает с дочерью впервые с момента приезда, и кажется, воздух между ними от этого неуловимо меняется. Франческа наклоняется вперед.

— Мама, я действительно хочу, чтобы ты выступила от нашего имени, я действительно этого хочу.

— О чем же мне говорить?

— Ты могла бы прочесть стихотворение. Времена изменились.

— Для меня ничего не изменилось, чонорройа.

— Это было бы хорошо для многих.

— Так говорили полвека назад.

— Иногда и полвека — не срок. Там будут гости со всей Европы и даже американцы.

— Какое мне дело до американцев?

— Я просто говорю, что это крупнейшая конференция за многие годы.

— Эта штука варит хороший кофе?

— Мама, пожалуйста.

— Я не могу, дорогая.

— Мы столько денег в это вложили. Зал огромный, люди со всего мира. Они все придут.

— В конце концов, это не имеет значения.

— Ох, ты сама так не думаешь, — говорит дочь. — Брось, мам, ты никогда в это не верила.

— Ты кому-нибудь говорила о моих стихах?

— Нет.

— Точно?

— Точно, мам. Пожалуйста.

— Я не могу, — говорит Золи. — Извини. Просто не могу.

Она выразительно опускает руки на стол, будто кладя конец спору, и они молча сидят за круглым кухонным столиком с грубо отесанной столешницей. Золи понимает, что дочь немало заплатила за этот стол, прекрасно сделанный, однако фабричного производства. Вероятно, такие сейчас в моде. Все повторяется снова и снова. Память подсказывает, что Энрико имел обыкновение класть руки на кухонный стол и втыкал нож между пальцами, снова и снова, пока древесина во главе стола не стала шершавой от вмятин.

— Знаешь, Франка, это ужасный кофе, знай твой отец, что мы пьем такую дрянь, наверное, перевернулся бы в гробу.

Они смотрят друг на друга, мать и дочь, потом обе широко улыбаются при мысли, что тень Энрико сейчас проскользнула между ними.

— Знаешь, как ни крути, а я по-прежнему нечиста.

— Но ты же сама говорила, мам, что это было