Умеющая слушать - Туве Марика Янссон

– Куда это вы так торопитесь, фрёкен Эмелин? Проверить вышли, далеко ли весна? Глядишь, скоро и землица помаленьку оттает.

Услыхав этот добрый, спокойный голос, Анна остановилась, прямо в слякотном месиве, и вскинула голову; весеннее солнце слепило глаза.

– Как у вас там, в «Кролике»?

– Ага! Вот, значит, как зовут в деревне мой дом! – живо откликнулась Анна.

– Ну да. Разве вы не знали?

– Нет. Правда не знала.

Хозяйка без улыбки посмотрела на Анну и проговорила:

– Прозвище-то ласковое. В нем нет ничего дурного.

– Извините, я спешу, – сказала Анна. – Вам, может, непонятно, только именно сейчас мне ужасно некогда…

Ближе к берегу дорога превратилась в сплошной каток, трость скользила, и ковылять враскорячку, вывернув наружу мыски валенок, тоже толку мало, чувствуешь себя каким-то клоуном. Анна влезла в сугроб на обочине и перевела дух, потом двинулась дальше, ну вот, осталось немного, а беспокойство меж тем все растет, и ей просто необходимо как можно скорее очутиться на своей земле, под защитой елей, где чистый снег не тронут следами посторонних. У косогора стояли деревенские ребятишки, размеренно, на одной ноте выкрикивая одно-единственное слово, которое Анна никак не могла разобрать; все они глазели вверх, на ее дом.

– Тихо, вы! – воскликнула Анна. – Я же здесь. Чего вам надо?

Дети умолкли и попятились.

– Не робейте, – сказала Анна. – Молодцы, что пришли… Но видите ли, как раз сейчас у меня нет для вас времени, я очень-очень спешу…

Она поискала в сумке пакетик с конфетами. Дети, тотчас же перестав обращать на нее внимание, отвернулись к дому и снова занудили свое – вроде бы «ведьма, ведьма, ведьма»… Анна стала взбираться на косогор, пакет с карамельками лип к рукам, и, надорвав его, она высыпала конфеты в снег.

– Это вам! – крикнула она детям, погрозила тростью и продолжила единоборство со скользкой дорогой.

За домом, среди деревьев, чувствовался ровный ветер с материка. Сырой, свежевыпавший снег грузно падал с еловых лап, то здесь, то там, и мнилось, будто весь лес полон шагов и шепотов. На солнце вокруг стволов обнажились кольца земли, темные, влажные, в буроватом кружеве брусничника. Анна порой приостанавливалась, точно в ожидании, потом шла дальше.

– Нынешний год она рановато вышла, – сказал Лильеберг, глядя в свое окно. – Странички в календаре перепутала, не иначе. Да и на ногах стоит не так крепко, как бывало.

– Эка невидаль! В доме-то ведьма, – отозвался один из братьев. – Такое даром не проходит.

Эдвард Лильеберг отвернулся от окна и сказал:

– Придержи язык. Эта ведьма, которую ты этак бойко хаешь, в десять раз тебя умнее, а по доброте ты, между прочим, недалеко от нее ушел.

Анна шагала вдоль опушки, от дерева к дереву, тем самым путем, какой проделывала из года в год, в том самом напряженном ожидании, накопленном за долгую зиму. Она узнавала свою землю, но нынче, в этот суматошный день, черная земля ничего не сулила. Проталины, влажная почва – и только, в них не было предвестья, дарящего веру в близкое чудо.

Анна вернулась домой.

Мысленно Анна привыкла называть себя копировщицей земли, раз-другой она даже обмолвилась об этом в разговоре и, к своему удивлению, заметила, что слушатели восприняли ее слова как свидетельство скромности. А ведь все наоборот: в этом названии заключена была спокойная, твердая убежденность, что она, Анна Эмелин, строго говоря, единственная, кто вправду умеет изображать лесную землю единственно верно. И эта цветущая, вечно живая земля никогда ей не изменит. После первой прогулки по лесу Анну охватил невыразимый страх. И никто и ничто не могло ее успокоить, она чувствовала себя обкраденной и выбитой из колеи. День миновал, а страх в ней все нарастал. Анна толком не отдавала себе отчета, зачем достала письма, полученные отцом и матерью за долгую их жизнь, но это было каким-то образом связано с ее работой, с ее отношением к работе. Где-то в этих пухлых папках наверняка спрятаны объяснение или хотя бы намек на то, когда и почему Анну-девочку либо Анну-девушку приворожила лесная земля и она целиком посвятила себя ей, одной-единственной, что никогда не изменяла, никогда – вплоть до сегодняшнего дня. Это очень важно. Кто-то наверняка пусть редко, но вспоминал же про нее. Писем было много, даже слишком много. Однако люди, которые писали Юлиусу и Элисе Эмелин, не говорили об их дочери ни слова. Анна продолжала читать, все быстрее, все поспешнее, «по диагонали», и обедать отказалась, а когда стемнело, зажгла лампу и опять читала, барахталась в разливе слов, известий, пояснений, в свое время столь много значивших для этих давно усопших людей, и с каждой открытой и отложенной в сторону папкой Анна становилась старше, но речи о ней там не было. Ну разве что писали «привет дочери» или «счастливого Рождества всем троим». А больше ни слова. Вот папина переписка с казначейством, его квитанции по членским взносам в различных обществах и клубах, вот мамины расходные книги, железнодорожные билеты, сохранившиеся после поездки за границу, открытки из южных краев, где человек нежданно-негаданно вспоминает тех, с кем никогда не видится, и: «Дорогая Элиса, поздравляю твою дочку с окончанием гимназии…» Затем соболезнования Элисе Эмелин – и все.

– Ну конечно, – сказала Анна. – Наверное, тогда я и начала копировать землю.

Наутро Анна осталась в постели.

– Ты иди, иди, – сказала она.

– Плохо себя чувствуешь? – спросила Катри.

– Да нет. Просто не хочется вставать.

Катри поставила чайный поднос на ночной столик.