Поэтический язык Марины Цветаевой - Людмила Владимировна Зубова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Форма есмь при перемене субъекта, в данном контексте обоснованного прямой речью после конструкции ты скажешь, обнаруживает некоторую тенденцию к освобождению от грамматического значения лица, тенденцию, которая более отчетливо выступает в стихотворении из цикла «Деревья» и в прозаическом произведении «Искусство при свете совести»:
Стан по поясницу
Выпростав из гробовых пелён –
Взлет седобородый: Есмь! –
Переселенье! – Легион!
Целые народы
Выходцев! – На милость и на гнев!
Види! – Буди! – Вспомни!
…Несколько взбегающих дерев
Вечером, на всхолмье
(II: 147).
«В чем же отличие художественного произведения от произведения природы, поэмы от дерева? Ни в чем. Какими путями труда и чуда, но оно есть. Есмь!» (V: 346).
Конечно, пантеистическая идея слияния человека и его творческой силы с природой мотивирует синкретизм формы есмь, отнесенной и к субъекту – деревьям, и к субъекту – Цветаевой. Однако уже то, что в стихотворении первый субъект – множество (легион), и то, что неподвижному субъекту приписывается движение, изменчивость (переселенье, взбегающих), показывает, что форма есмь, абстрагируясь от грамматических значений 1-го лица и единственного числа, становится выразителем идеи бытия как изменчивости, слияния лирического «я» Цветаевой с пантеистической множественностью – абсолютом. Вспомним, что в истории языка происходила десемантизация глагола быть, формы которого получали только грамматическое значение, постепенно утрачивая и его (в современном русском языке форма есть выражает значения любого лица и числа, ср. Кто есть я? Кто есть ты? У него есть дети, Это не суть важно). Деграмматизация глагола привела к тому, что в конечном счете (на данном этапе развития языка) остаточный семантический элемент экзистенциальности оказался единственным значением формы есть: явление, дошедшее до предела развития, перешло в свою противоположность. Подобное изменение происходит и с архаизмом есмь: его деграмматизация ведет к семантизации.
Мысль Марины Цветаевой о пантеистическом слиянии поэта с природой во всех ее частных проявлениях и тем самым с абсолютом, сближающая ее идею с идеями античных и средневековых философов – как идеалистов, так и материалистов, – наиболее четко выражена в стихотворении из цикла «Провода», открывающем еще одну важную для понимания мировоззрения Цветаевой сторону, связанную с трактовкой абсолютного бытия:
Перестрадай же меня!
Я всюду: Зори и руды я, хлеб и вздох,
Есмь я и буду я, и добуду
Губы – как душу добудет Бог:
‹…›
Через дыхание… (Перси взмыли,
Веки не видят, вкруг уст – слюда…)
Как прозорливица – Самуила
Выморочу – и вернусь одна:
Ибо другая с тобой, и в судный
День не тягаются…
Вьюсь и длюсь.
Есмь я и буду я, и добуду
Душу – как губы добудет уст
Упокоительница…
(II: 178–179).
В этом контексте интересен поворот темы бытия как пантеистической реализации личности поэта, темы победы бытия – духа над иллюзией бытия – страстью (есмь везде и всегда, и этим утолю любовную страсть).
Здесь в образе «уст упокоительницы» отчетливо виден и поворот темы бытия – победы над страстью к теме небытия – смерти, что в значительной степени представлено и во многих из цитированных контекстов со словом быть. Абсолют мыслится лежащим за пределом жизни с ее антитезой физического и духовного. С таким пониманием абсолюта связана антитеза «жить – быть», постепенно формирующаяся в творчестве Цветаевой и очень важная для понимания ее мировоззрения. Если в молодости бытие осмысливается как интенсивная жизнь – горение (Рано еще не быть! Рано еще – не жечь! – II: 202), то в более поздних стихах находим:
Юность – любить,
Старость – погреться:
Некогда – быть,
Некуда деться
(II: 263);
Жить – стареть,
Неуклонно стареть и сереть.
Жить – врагу!
Все, что вечно, – на том берегу!
(П.: 273).
В поэме «Лестница» форма есмь выявляет природную сущность вещей на уровне бытия, сфокусированного в акте разрушения, и противопоставляет эту абсолютную сущность другой сущности, данной на уровне жизни, в которой вещи являются временными, преходящими субстанциями, воспринимаемыми как материальные обыденным сознанием:
Ночь – ка́к бы высказать?
Ночь – вещи исповедь.
Ночь просит искренности,
Вещь хочет высказаться –
Вся! Все унижены
‹…›
Вещь, бросив вежливость:
– Есмь мел! железо есмь!
Не быть нам выкрестами!
‹…›
Сткло, с полок бережных:
– Пе – сок есмь! Вдребезги ж!
Сти – хий пощечина!
Сткло – в пыль песочную!
Прочь, ложь и ломанность!
Тю – фяк: – солома есмь!
Мат – рас: – есмь водоросль!
Всё, вся: – природа есмь!
‹…›
Огнь, в куче угольной:
– Был бог и буду им!
(П.: 281–282).
В последней из цитированных строк понятие «есмь» в его связи с небытием как начальной и конечной стадией жизни раскрывается и через соединение грамматических значений прошедшего и будущего времени в образе огня-бога. Здесь важно и то, что огонь – традиционный символ любви, страсти, интенсивной жизни, творческого вдохновения, жертвенности. По-разному раскрывая и углубляя смысл самого известного и всеобщего традиционного символа во многих своих произведениях, Цветаева показывает огонь в состоянии пред-бытия и после-бытия как в состоянии истинном, абсолютном. При этом важно еще, что возвращение к абсолюту возможно только после горения, страсти, интенсивной жизни. Поэтому жизнь, по концепции Цветаевой, ценна во всех ее максимальных проявлениях как приближающая к абсолюту (жизнь – сгорание).
Все рассмотренные примеры с формой есмь далеки от стилизации архаической речи, эта форма выполняет чисто семантические функции. Будучи связкой, как в поэме «Лестница», она ни в коем случае не может быть синонимична связке нулевой, поскольку отчетливо семантизирована как в контексте произведения, так и в контексте всего творчества Цветаевой. Семантизация же связки выявляет экзистенциальное значение глагола и наполняет его философским содержанием.
В трагедиях «Ариадна» и «Федра», использующих фабульные мотивы античных трагедий, переосмысленные Цветаевой в соответствии с ее картиной мира, естественно видеть и стилизующую роль формы есмь:
Минос
‹…›
Нынче смерти его канун!
Ариадна
Но твой первенец, царь, был юн,
Я же – есмь. И тому уж трижды
Восемь весен, отец!
(III: 591);
Ипполит
Умру бездетным.
Не впервые о том скорблю.
‹…›
Даром – сила, и даром – жила!
Колыбели не
