Все мои ничтожные печали - Мириам Тэйвз
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пару недель назад у мамы было вроде как свидание. Она сказала старикашке (так она называет своего ухажера, хотя мне кажется, он лет на десять моложе ее), что хотела бы выпить где-нибудь бокал вина – здесь, в Торонто, она пристрастилась к красному вину и в последнее время покупает себе «Мерло», на этикетке которого написано «Дайте себе волю!», – и сходить на игру «Джейсов». Она пригласила меня пойти с ними, и мне удалось пообщаться с ее старикашкой, который совершенно не интересовался бейсболом, но, как я узнала, выкуривал по два косяка в день из-за прогрессирующего артрита. Ты встречаешься с наркоманом, сказала я маме уже потом. На стадионе мама следила за матчем, как заправский бейсбольный скаут, и записывала все очки, все пробежки и промахи в свою программку. Когда старикашка пытался с ней заговорить, спрашивал, не хочет ли она хот-дог или чего-то еще, она отвечала, не сводя глаз с игрового поля: ДАВАЙ БЕЙ! ПРОСЫПАЙСЯ! ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ, ИДИОТ?! ВСЕ БАЗЫ ЗАНЯТЫ, ТЫ КУДА?! После матча, когда мы уже попрощались с ее ухажером и ехали домой, я спросила у мамы, чем он занимается. Мама сказала, что точно не знает. Но он недавно купил себе мобильный телефон, чтобы ей звонить. Так выходит дешевле, чем с телефона-автомата. Он ходит в Университет Торонто, сказала она. Круто, ответила я. А что он там делает? Принимает душ, сказала мама.
В тот же день вечером я спустилась на первый этаж – пожелать маме спокойной ночи, но ее не было дома. На столе в кухне лежала записка: Йоли, я поехала на лекцию об Эритрее. В холодильнике – гороховый суп и капустная солянка. Я позвонила ей на мобильный и дозвонилась не с первого раза. Когда она наконец взяла трубку, на заднем плане слышались какие-то хриплые голоса и громкий смех. Я спросила: Ты где? Уже двенадцатый час ночи. Она сказала: Сейчас узнаем. Эй, парни, а я вообще где? Ей что-то ответили, и она мне сообщила, что она сидит в баре на Куин-стрит, бар называется «Мотогараж». Она ест гамбургер и смотрит по телевизору бейсбольный матч. Дополнительные иннинги. Я спросила: Ты там одна? Она сказала, что нет. Здесь еще куча народу. Затем вновь раздались крики и смех, и я уже не слышала, что она говорит.
Я сижу на том самом диване, который мама пыталась отдать соседям. Глаза щиплет от слез. Это хуже всего: когда слезы не приносят тебе облегчения. Я только что пришла от соседки. Ее зовут Эми. Она молодая мама. Я почти каждый день встречаю ее на улице, когда она гуляет с ребенком. Месяц назад она нашла на тротуаре птенца. Маленького скворца, выпавшего из гнезда. И забрала его домой, чтобы он не погиб. Она построила для него маленький домик в гостевой спальне. Принесла с улицы ветку дерева с листьями, наполнила блюдце водой, набрала большую миску земли и запустила туда дождевых червей. Она кормила птенца детским питанием и яблочным соусом на кончике маленькой палочки от мороженого, ставила ему записи трелей скворцов, чтобы он научился петь на своем языке. Прошло три недели, и Эми решила, что птенец подрос и окреп, и ему пора покинуть гнездо, которое она для него создала. Она вошла к нему в комнату, птенец запрыгнул ей на плечо, они вместе прошли по коридору на втором этаже, спустились по лестнице вниз, прошли по еще одному коридору – к открытой настежь задней двери, и там скворец вдруг увидел свой шанс, яркий прямоугольник дневного света, и улетел прочь. Эми передала мне свой телефон и спросила: Хочешь посмотреть, как он улетал? Мой муж снимал видео. Птенец был маленьким темным размытым пятном, что стремительно вознеслось к светлому небу и исчезло из виду. Он летел очень быстро. Когда я смотрела это короткое видео, у меня внутри что-то сломалось, это было так поразительно, так непреложно – первый полет молодого скворца, и я расплакалась, хотя очень старалась не плакать, но у меня было чувство, будто мне в лицо брызнули слезоточивым газом.
Я разбираю коробку, где хранятся открытки от Эльфи. На каждый случай, за много лет. Все надписи на открытках сделаны в фирменном Эльфином стиле – цветными фломастерами. Вы только гляньте, сколько здесь восклицательных знаков, думаю я. Все события – дни рождения, Рождества, выпускные вечера – отмечены выразительными концовками. И так раз за разом. Мы смыкаем ряды и опять идем в бой. Мы обнимаемся на игровом поле, наши шлемы стучат друг о друга. Мы меняем стратегию и готовимся играть новый матч. Когда я была маленькой, я сказала Эльфи (или только себе?), что сберегу ее сердце. Буду хранить его вечно в шелковом мешочке, как Мэри Шелли хранила сердце своего утонувшего мужа-поэта, или в мешке с физкультурной формой, или в верхнем ящике стола, или в дупле древнего дерева в Баркманском парке в далеком городе нашего детства – в том самом дупле, где я прятала сигареты. И вот теперь я мечусь по дому в поисках этих самых фломастеров. Если мне удастся найти розовый и зеленый, то до утра все будет хорошо. Я ищу и ищу, а потом бросаю бесполезные поиски.
Жить с моей мамой – все равно что жить с Винни-Пухом. Она вечно пускается в приключения, влипает во всевозможные истории, но тут же бесхитростно из них вылипает, и каждое из ее приключений обязательно сопровождается ненавязчивым афоризмом. Всегда есть чему поучиться, когда твоя голова застревает в очередном пустом горшке из-под меда. Если ты – моя мама.
Сегодня ее не было дома всю ночь. Она пришла только под утро – как оказалось, еще и забыла ключи, – вся взъерошенная, в ночной рубашке, заправленной в брюки. А, ты уже встала! – сказала она. Хорошо. А то я забыла ключи.
Эту ночь она провела в клинике сна, где спала под наблюдением врача, с электродами, прикрепленными к голове. Врач на нее рассердилась, потому что она читала книгу. Она сказала, что мама пришла сюда спать, а не читать, на что мама ответила, что не сможет заснуть, если не будет читать перед сном. Врач попросила ее отдать книгу – это был Рэймонд Чандлер, и мама рассмеялась. Вы шутите?! Чтобы я отдала книгу? Как бы не так. Врач, похоже, обиделась, и уже утром, когда мама проснулась, довольно грубо сорвала с ее головы липкие
