То было давно… - Константин Алексеевич Коровин

Берега овражка поросли кустами, трава покрыта мелкими цветами. Странно, в этой бедной природе был мир такой красоты, будто это предел желанный.

Я сел к деду на завалинку и смотрел на вечер, на серый ивняк, который узором мелких листьев нежно дремал на погасающей заре вечера. Внизу потемнели глухие ветви, и журчал ручей.

Перед нами горит тепленка и дымит огонек ее. Дед бросает в котелок какую-то травку, посматривает на меня, наливает чашку, подает мне и говорит просто:

– Испей чайку мово. Откеле ты, барин, приехал?

– Да вот, – говорю, – от Зацепина.

– Вот что… Я сам тоже оттелева… Сумаровский я. Да я от их и в солдаты взят. Давно-то… На Севастополе мне под Малаховым руку-то по плечо палашом француз отхватил. Давно… Дом-то в Сумарове уж не тот. А ране хорош был… И барыня тоже, помню, хороша была. Добрая. Вот тут у меня в избе хоронилась… пряталась, значит…

– Чего же пряталась? – спросил я.

– Давно-то… Пришел я с войны, а руки нет. В работе не то уж. Никого у меня – ни жены, ни отца, ни матери. Один, значит. Ступай, говорят, неча тебе здесь по крестьянству. Ну вот, чего, думаю. Вспомнил, у меня дед был. И вот, стар он, а у него пчельник… вот этот самый… он тут был, жил, значит. Я по оврагу к ему. А он рад – меня увидал, вот рад. Обнимал и плакал. «Не уходи от меня, поживи тута. Я скоро помру». И помер. С тех пор я тута и живу. Живу, ничего, не замают. Кому надо?.. Вот, однова, давно то было, вдруг слышу, ночью ко мне в окошко стучится кто-то. Думаю, кому бы тут быть? Поглядел – вижу, барыня, Сумарова. Молодая.

– Вот что, – говорит, – спрячь меня тута, у себя. Я от мужа бежала. Я, – говорит, – другого люблю. Помоги мне, пожалуйста. Я тебе награду дам. Спаси меня.

– Во чего… Что ж, – говорю, – только невзглядно житье мое. Нелюбо вам, барыня, покажется.

– Ничего, – говорит, – я наверх залезу, под крышу. Ты травки туда понатаскай мне. Я и лягу спать там.

– Там вот, – показал дед на верх избы, – туда лазила и спала. Дала мне денег и велела, чтоб купил я ей крестьянское платье. Ну я аккуратно всё и купил. Штобы свои не узнали, далеча ходил. Ну в крестьянской одежде она. Кто ее узнает? И в Петров она ездила, и в Аткарск. И письма оттуда давала в Питер. Ко мне сюда никто не идет, кому надо? только дети… Оставят их у меня матери, когда жнивье, ну хлеба мне дадут… Вот любила она это место у ручья, умывалась и говорила: «Хорошо тут».

Только, однова, в вечор, што ты, приехал верхом парень молодой. Бравый. Вроде как крестьянин, красивый такой. Только, гляжу, рейтузы на ём военные. И вот она рада была. Смотреть чудно. Они как вцепились друг в дружку. Смотрют – глаз не спуская, обнявшись, и цалуются, и потом опять смотрют… Вот тут, у ручья, вот на бережке этом… Поздно уж было. Я спать ложусь. Поглядел – а они всё друг на дружку глядят, глаз не отводят. Эво што… думаю, любовь… И мне-то как весело стало… Утром умываются у ручья, смеются. Этот самый из котелка чай мой пьют, хлеб едят. Ходил, достал молока им да яиц… Вот тут, в ивняке, сидят, книжку читают. А то уйдут далече, по полям… Вот ведь какая любовь в них, любо смотреть. Господь Праведный эдакую-то любовь посылает.

А в Сумарове беда. Барин – муж – всех созвал, и городничего, и станового, и духовенство, и все думают, как бы изловить ее, барыню-то, куда делась? Из дворни мне один говорил, кухонный мужик:

– Барин-то десять тысяч дает, штоб нашли, показали, где она, барыня. Не видал ли кто?

«Эх, – думаю, – не узнали бы. Надо будет им сказать». А уж осень. Стужа. Дело к зиме. Как быть? И говорю им:

– Я пойду на погост. Меня псаломщик звал – ульи собрать. Да послужить ему по дому. Прокормлюсь, а вы, господа, здесь живите.

– Скажи, дед, – говорю я, – а как же лошадь-то, куда ж он ее дел? Он ведь верхом приехал?

– Вот, постой, што вышло. Лошадь он оставил в овражке, што и ты. Расседлал ее и узду снял. Ну и пустил. А она и рада – ходит себе и воду пьет. Куда ушла – и невесть. Он ее бросил. Всё забыл. У него в голове она, барыня, была. Любовь… всё забудешь. Но только собрались они уходить. Простились со мной, и он денег дал мне. Чуть свет ушли из избы в тулупах, в валенках. Это я им всё купил. Далече ходил, чтоб незнамо было. И ушли. Вот скушно мне стало одному, без них-то. Деньги спрятал за печь, одежду наверх, а рубаху его, што осталась, возьми и надень. Пошел раз в Сумарово. Сижу у кухонного мужика, чай пью. А он глядит на меня, да и говорит:

– Рубаха-то на тебе господская.

Я говорю:

– Нет. Так это…

– Как, – говорит, – так? – И щупает рубаху. – Да это, – говорит, – чистый шелк. Откеле это она у тебя?

Он, эта, вышел да дворецкому сказал. Тот пришел, девка хоромная тоже пришла, щупают рубаху. Я уйти хотел, меду даю им.

– Пора, – говорю, – мне домой.

– Нет, постой.

Меня к барину ведут. Барин толстый такой, сердитый.

– Скидавай, – говорит мне, – рубаху.

Я скинул. А на ней метка. Читают: «корнет Кривцов». Вот те раз! Кто да што, где взял? Меня заперли в темную. Да ко мне сюда вот, в избу, начальство, обыск. Его рейтузы нашли, а на них опять – «корнет лейб-гвардии Кривцов». Сапоги старые – а на них шпоры. Беда!

– Говори, – кричит, – это што? Где он, отвечай.

Я всё исправнику начисто. А он мне и говорит:

– Вот што. Не говори нипочем, когда тебя спрашивать будут. Пропадешь и ты, да и их жалко. Значит, говори, что нашел. – А сам пишет всё в бумагу.

Привели меня в дом. Много начальства, и сам барин сидит. А исправник докладывает:

– Ты говоришь, што увидал лошадь и у лошади нашел штаны, рубашку, куртку?

– Да, – отвечаю, – у лошади.

– И седло тоже?

– Да, и седло. – Вру, как и он.

– И самого видел, как он бежал? – спрашивает исправник-то.

– Видал, – говорю, – далече уж.

– Што ж он, без рубахи и штанов, голый, значит? – кричал барин.

– Да, надо полагать, – говорю я.

– Ну, а барыня-то с ним, тоже голая-то,