Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

Сразу же по приезде Алексей Иванович познакомился с отцом Серафимом, и эта нечаянная встреча во многом определила его дальнейшую жизнь. Богомолов хоть и был сыном приходского священника, но воцерквлённым человеком, в сущности, никогда не был. В детстве и ранней юности он, уступая молчаливому призыву родителей, ходил в церковь регулярно, но, стоя на службе и даже помогая отцу в алтаре, уносился безпокойными мыслями подальше от храма и, бывало, засматривался на хорошеньких прихожанок. А когда вырвался из родительского гнезда, то и вовсе перестал молиться и в церковь заглядывал только по большим праздникам. Конечно, если бы его спросили, верит ли он в Бога, Алексей не задумываясь ответил: а как же?.. Как без этого?.. Но вера его была наивной, детской, без особых обязательств и душевного усердия. Отец Серафим исподволь, незаметно сумел подготовить истерзанную душу своего нового прихожанина к тому, что вера стала для Богомолова необходимой как воздух, и храм Божий из архитектурного сооружения превратился в святое место, где встречался он со своим Спасителем и Его Матерью, пресвятой Девой Марией. Сначала, имея определённый опыт, Алексей начал помогать отцу Серафиму во время литургии в алтаре, но вскоре стал его правой рукой и самым верным помощником во всех делах и заботах сельского прихода.

Буквально на другой день после того, как обустроился Алексей Иванович у Егора, написал он Наталье длинное, подробное письмо на её московский адрес и стал терпеливо дожидаться ответа. Но закончилась война, отгремели салюты и победные марши, а желанная весточка всё не приходила. Поначалу Алексей Иванович нервничал, психовал, раза два порывался даже поехать в Москву, чтобы на месте выяснить, в чём дело и что с любимой приключилось, но выбраться из Дальних Ключей ему так и не удалось. Душевная боль потихоньку начала затухать и, в конце концов, стала для него всего лишь воспоминанием.

– Мам, мы чай пить не будем, – Серёжа поставил на стол вскипевший чайник – Я пройдусь с Андрейкой немного. Через полчаса буду. А вы, Алексей Иванович, – он слегка замялся, – не уходите, пожалуйста. У меня к вам один очень важный вопрос имеется. Хорошо?..

– Договорились, – согласно кивнул Богомолов.

– До свиданья, – видно было, что Андрюшке тоже очень хотелось остаться, но напрашиваться он не стал: мальчишеская гордость не позволяла.

Хлопнула входная дверь, и в доме Большаковых стало тихо-тихо.

– Ну, Наташа, теперь твой черёд рассказывать… Обещала.

– А я не отказываюсь. Соображаю, с чего начать?

– С самого начала, Наташа, я думаю, лучше всего будет.

– Сначала, так сначала! – она закурила свою любимую папироску "Север" и начала: – Когда автобус, в котором ты уезжал от меня, исчез в лесу за поворотом, я, веришь ли, первый раз за всю войну заревела. Никогда, ни до, ни после, ничего подобного со мной не было. А тут сижу на скамейке возле третьего корпуса, как дура, и реву. Только не думай, Богомолов, что из-за какой-то немыслимой любви к тебе я ревела белугой. Обидно мне стало, что всё так быстро и глупо закончилось. Я, может быть, и не тебя вовсе любила, а свою самую… Да нет!.. Свою единственную уникальную операцию, за которую я даже благодарности от начальства не получила, хотя вполне могла хотя бы на премию в виде лишней бутылки неразбавленного спирта рассчитывать. Всё то, что ожидало меня впереди, было уже не интересно. Потому что знала – повторить случай с тобой, Богомолов, мне не дано. Написала рапорт, что прошу отправить меня из тылового госпиталя на фронт. Для повышения, так сказать, профессиональной квалификации. И что ты думаешь?.. Просьбу мою удовлетворили, а я, признаюсь, не очень на это рассчитывала. И в июне сорок четвёртого оказалась в полевом госпитале под Минском. Тут-то и под бомбёжку попала. Фрицы совсем озверели. У нас на всех палатках огромные красные кресты, чтобы с воздуха сразу видно было – здесь госпиталь. Так они, сволочи, именно эти палатки с крестами прицельно бомбить стали. Представляешь?.. Хотя о чём я? Разве для этой нелюди человеческие законы писаны?.. Я, правда, особенного страху натерпеться так и не успела: уже при втором заходе "мессеров" меня контузило, и я на две недели сознание потеряла. Уже потом, много позже, когда я с койки вставать начала, мой ангел-спаситель Иван Сидорыч Савушкин – военврач первого ранга – признался, что совсем было надежду потерял вывести меня из комы. У него был нос картошкой, а под ним кучковались большущие, рыжие от махорки, насквозь прокуренные усы. Помню, в курилке под лестницей он похлопал меня по коленке и прошепелявил сквозь эти заросли: "Я думал, Григорьевна, каюк тебе, а ты, смотри, молодчага!.. Живучая!.." Да, случаются порой чудеса на этом свете – я очнулась. Глаза разлепила: кругом всё белое, сестричка ласково улыбается, врач что-то спрашивает, а я совсем, то есть абсолютно ничегошеньки, не помню и никак сообразить не могу: где я, как сюда попала, какое сегодня число, а, главное, кто я, и как меня зовут. Всю память напрочь отшибло…

Рассказывать про то, как я на больничной койке валялась, не стану – не интересно. Выписали меня из госпиталя в сентябре полным инвалидом. Словно на помойку вышвырнули. Никому я была не нужна, ни для какого серьёзного дела не годилась. Первым делом, конечно, вспомнила тебя. Захотела написать, поахать, повздыхать, пожаловаться, помощи попросить, но тут же себя окоротила. Как в кино, увидала твоё сердце. Я ведь его… живое… вот в этих руках держала. До сих пор помню, как оно, бедное, в ладонях моих билось… Увидала и… оборвала себя на полувздохе. Даже думать, даже вспоминать тебя навеки сама себе запретила.

Папироска её догорела до мундштука, она достала из пачки новую и прикурила… от старой. Раза два глубоко затянулась и, выпуская изо рта сизый дым, продолжила:

– Так бы и загнулась я потихоньку, Богомолов, а может, и того хуже – спилась бы, только сестрино несчастье выручило. Когда в сентябре я в Москву из Минска вернулась, Тамара была уже на шестом месяце. До войны мы с ней крайне редко встречались: думаю, за всё время и десяти раз не наберётся. А тут… Перебирала я свои бумажки, чтобы от ненужного мусора избавиться, случайно наткнулась на номер её телефона и позвонила… От тоски ли, от одиночества, не знаю, но стали мы с ней видеться. То я к ней сюда, в эту квартиру, приду, то она ко мне на Таганку. Да, да, Богомолов, не удивляйся, не моя эта квартира, а Тамаркина. Я у Абельмановской заставы прописана, а Серёжка здесь. Ты не представляешь, чего это стоило, чтобы грудного младенца на жилплощади умершей матери прописать. Спасибо деду, он тогда ещё жив был, нацепил все свои ордена… А он в Гражданскую у Щорса в полку воевал… Пришёл в контору, стукнул кулаком по столу: "Кто тут смеет сироту, сына Героя Советского Союза обижать?!.. Да я лично товарищу Ворошилову буду жаловаться!.. Мы с ним кумовья!!!" Насчёт кумовства он, конечно, приврал, но, ты знаешь, подействовало: Серёжку на родительской площади прописали. С тех пор и я тут с ним живу… Незаконно. Правда, он об этом ничего не знает…

Она положила потухшую папироску в пепельницу и потянулась за новой.

– Ты очень много куришь, Наташа, – попробовал остановить её Алексей.

– Ерунда! – Большакова досадливо отмахнулась. – Так вот… На чём я остановилась?.. Ах да!.. Стали мы с Тамарой встречаться… А в конце ноября она похоронку на мужа получила. Ему, действительно, звание Героя Советского Союза дали… Посмертно…

Неожиданно она замолчала, отвернулась от Богомолова и, как ему показалось, втихомолку смахнула слезу.

– Гибель Руслана на Тамарку жутко подействовала. У неё и прежде со здоровьем проблемы были, а тут стенокардия так разыгралась, что пришлось во Вторую Градскую устраивать. Врачи сделали всё возможное… Серёжку спасли, а Тамара…

Хлопнула входная дверь, и из коридора раздался громкий мальчишеский голос:

– Ма!.. Это я!..

– Остальное я тебе потом доскажу, – тихонько проговорила Наташа и смолкла, потому что в комнату вошёл сын с картонной коробочкой в руках.

– Я в Столешников заскочил, и вот… – он поставил коробочку на стол. – Три эклера с заварным кремом. Угощайтесь… Ну, и надымила ты, мамуль!.. Хоть бы проветрили немного, – и полез на стул, чтобы открыть форточку. Из окна пахнуло вечерней свежестью. Запахом прелой листвы и горьковатого дыма.

– Откуда у тебя деньги? – строго спросила мать.

– Секрет! – он спрыгнул на пол. – Не волнуйся, ма. Я никого не убил, никого не ограбил. Просто от завтраков десятка завалялась… А чайник-то у вас опять совсем остыл, дорогие товарищи!.. – и, напевая "когда весна придёт, не знаю, пройдут дожди, пройдут снега…", вышел из комнаты с чайником в руках, Наталья заговорщицки подмигнула Алексею Ивановичу:

– Смотри, не выдай меня.

Тот только сокрушённо вздохнул. Вернулся Серёжа, сел за стол и внимательно посмотрел на взрослых.

– Вы что замолчали?.. Хотя извините, детям, знать взрослые секреты непозволительно.