Пётр и Павел. 1957 год - Сергей Десницкий

– И правильно, – обрадовался капитан и, не глядя, бросил своему напарнику-сержанту, который к тому моменту закончил раскопки в носу. – Афонин, поехали!.. – но, уже выходя из кабинета, вдруг остановился и, погрозив пальцем притихшей Элеоноре, строго добавил. – Но в следующий раз, гражданочка, будем меры принимать! Учтите.

Когда следом за милицией и медперсоналом "Скорой" закрылась входная дверь, раненый муж сурово глянул на свою сжавшуюся в комочек, насмерть перепуганную жену и, гордо вскинув перебинтованную голову, отчётливо произнёс:

– А с тобой, Элеонора, я отдельно разберусь. Имей это в виду. Пошли, Павел, в кабинет, – и, обернувшись на пороге, сурово прибавил. – И убраться мне тут! Немедленно!.. Чтоб ни осколочка на полу не осталось!..

Элеонора судорожно кивнула головой.

– А у меня, Витюша, ликёрчик припрятан. Я тебе принесть могу, если желаешь, конечно… – безграничное смирение было нарисовано на её зарёванном лице.

– Ликёрчик?! – сурово спросил пострадавший муж.

– Ага! – как побитая шавка, ответила жена, глядя преданными глазами на своего благоверного.

– Тащи, – великодушно разрешил тот. – Только запомни, этот твой жест ничего в твоей судьбе изменить не может. Много тебе ещё придётся совершить, чтобы заслужить моё прощение. Очень много… Справишься ли?..

– Я справлюсь… Конечно же, справлюсь, Витюша.

– Не уверен.

В кабинете он первым делом закурил и вдруг от души расхохотался.

– Я первый раз такую тактику применил!.. Не знаю, как это меня осенило!.. Ведь раньше у нас как было? Я ей до себя дотронуться не позволял. Ни под каким видом!.. А тут… Как она меня шарахнула "Северным сиянием" по башке, чувствую кровь полилась! В прежнее время после этого я бы от неё одно мокрое место оставил, а сегодня… Она меня колотит, а я про себя думаю: "Лупи, стерва!.. Бей, гадина!.. Я тебя под пятнадцать суток, как пить дать, подведу!.." Да ещё нарочно ей же под руку и подставляюсь!.. Представляешь, какой гениальный ход!.. Ну, а когда совсем невтерпёж стало, я – кувырк! – в обморок упал!.. Но не по-всамделишному, а так… понарошку… Как бы в обморок и как бы упал!..

В дверь кабинета постучали.

– Витюша! Это я!.. Ликёрчик принесла… Мне войтить?..

– Входи, поганка!.. Уж так и быть, позволяю!..

– Я вам и закусить принесла… Вот печеньице… Курабье бакинское и сырок пошехонский… Всё свеженькое… Кушайте на здоровье, – Элеонора поставила на письменный стол поднос и, униженно улыбаясь, быстро вышла из кабинета, семеня коротенькими ножками.

– Вот всегда бы она так!.. – мечтательно произнёс Витюша. – Совсем бы другой коленкор у нас с нею был! – и потянулся к графинчику с ликёром.

– У меня, Виктор Николаевич, одна просьба к вам имеется. Нечаянно давеча вспомнил, потому и вернулся.

– Говори, Павел. Всё, что в моих силах, исполню. Говори, не стесняйся.

Троицкий секунду помедлил и, наконец, решился:

– Мне бы очень хотелось в свой тайник заглянуть.

– Какой такой тайник?

– В конце тридцатых вы, я думаю, знаете, какое тревожное время было. Что ни день, то аресты, что ни ночь, ожидание, когда за тобой "воронок" приедет…И, хотя каждый из нас втайне надеялся, что сия горькая чаша минует именно меня, всё же полной уверенности ни у кого не было, поэтому… Одним словом, ещё в тридцать шестом, когда только всё это началось, я собрал кое-какие вещицы, документы… очень дорогие для меня и спрятал их в тайнике.

– Ну, надо же!.. Как в Монте Кристе!.. – собеседник Троицкого был восхищён. – И где же этот тайник?.. Неужто тут где-то?..

– Совершенно верно. Вы почти сидите на нём, – и Павел Петрович указал на ковёр под ногами Виктора Николаевича. Тот в мгновение ока выскочил из кресла, на котором сидел.

– Где?!.. Тут?!..

– Надежда, конечно, мизерная… Кагебешники до нас всё, я думаю, здесь обшарили, но… Вы позволите? – он отогнул угол ковра и начал считать паркетные половицы.

– Раз, два, три…

Дойдя до восьмой, тихонько постучал по ней согнутой костяшкой среднего пальца.

– Тут, кажется… Ножик какой-нибудь у вас не найдётся?

Заинтригованный Виктор Николаевич протянул ему пилку для ногтей.

– Устроит?

– Вполне.

Троицкий концом пилки подцепил половицу, она легко поддалась и встала торчком. Павел Петрович запустил в образовавшуюся щель руку.

– Ну?.. Чего там?.. Пусто?..

– Да нет, кое-что я тут нащупал…

Он вынул ещё две паркетины. Теперь в полу образовалась довольно приличная дыра.

– Ну, с Богом!..

Павел Петрович перекрестился и вытащил на свет деревянную шкатулку, на крышке которой сиял бриллиант не бриллиант, но какой-то сверкающий камень, а на передней стенке, изукрашенной перламутровой инкрустацией, стоял на четвереньках, по всей видимости, японец в кимоно. Часть кусочков перламутра уже давно отвалилась, но всё же можно было угадать, что изображала она какой-то японский пейзаж с высокой горой на заднем плане. Фудзияма… Кажется, так у них самая высокая гора называется.

– Ты гляди! – только и смог вымолвить потрясённый хозяин квартиры. – А я тут ходил, сидел, курил, выпивал и… Нихренашеньки не знал.

Сердце Троицкого отчаянно колотилось и, прежде чем открыть шкатулку, он короткое время помедлил, чтобы перевести дух.

– Чего там у тебя припрятано? Покажь!.. – казалось, Виктор Николаевич вот-вот лопнет от снедавшего его любопытства.

Павел Петрович взялся за крышку шкатулки и потянул вверх. Она… не открывалась.

– Ты чего?.. Боишься что ли?.. Давай тогда я!..

– Заперто, – Троицкий сокрушённо покачал головой. – А ключа у меня нет. Вероятно, Зиночка, когда меня забрали, кое-что из своих вещей туда положила и заперла.

– Погоди, я сейчас стамеску принесу… Молоток тоже… Вскроем! – и Витюша с готовностью кинулся из комнаты.

– Не надо! – остановил его Павел Петрович. – Не хочу я красивую вещь портить. Шкатулка не мне, она жене моей принадлежит, пусть Зиночка сама распорядится. Не надо молотка.

– Так это что же получается?.. – расстроился Виктор Николаевич. – Я, стало быть, так и не увижу, что там у тебя припрятано?!.. А?!..

– Стало быть, так.

– Несправедливо. Вместе доставали, вместе и посмотреть должны.

– В следующий раз как-нибудь. Не сердись, друг.

– Честно скажу – обидно.

Троицкий вернул на прежнее место половицы, прикрыл их ковром, сверху поставил кресло.

– Спасибо вам, Виктор Николаевич, и простите меня за причинённое безпокойство.

Тот махнул рукой.

– Да ладно… Чего там?.. – и вдруг глаза его загорелись счастливым, радостным блеском. – Нет!.. Это тебе спасибо, друг!..

– Мне-то за что?

– Ну, как ты не понимаешь?!.. – и зашептал на ухо Павлу Петровичу. – Я теперь в твоём тайнике от сквалыжницы моей водку прятать буду!.. Эта дура набитая ни в жизнь не найдёт!.. – и заскакал по кабинету в каком-то немыслимом танце, издавая торжествующие победные крики.

Автандил ещё не приехал, и Троицкий, поджидая его, устроился на скамейке во дворе.

На коленях у него лежала чудом сохранившаяся шкатулка. Как рассказывала Зиночка, она получила её в подарок от мамы в декабре двадцать первого года на Рождество и с тех пор хранила в ней своё богатство. Сначала это были обёртки от фантиков и волшебные картинки, потом секретные записочки от подружек и молодых людей и, наконец, колечки, кулончики и серёжки – словом, настоящие драгоценности.

Как давно это было!.. И как недавно!..

Павел Петрович закрыл глаза… Воспоминания окружили его со всех сторон и увлекли в зыбкую прозрачную глубину…

Рождество!..

В просторном доме празднично пахло скипидаром от мастики, которой до зеркального блеска натирались полы. К нему примешивался новогодние запахи от большой разлапистой ёлки, стоявшей в дальнем углу столовой, и от оранжевой горки мандаринов, которая возвышалась на серебряном блюде посреди овального стола. На ёлочных лапах, посыпанных канифолью, изображавшей снежинки, висели разноцветные хлопушки, стеклянные шары, ангелы из папье-маше и сверкающие грецкие орехи, обёрнутые в серебряную фольгу. Начиная с прошлогоднего Рождества Павел, всякий раз съедая конфету, бережно складывал "золотце", как на детском языке именовались блестящие конфетные бумажки, в жестяную коробку из-под бисквитного печенья фабрики Эйнемъ. А перед новогодними праздниками в день именин младшего брата Петра эта коробка ставилась на обеденный стол, и вся семья начинала превращать бурые, испещрённые глубокими морщинками грецкие орехи в ёлочные украшения. В самую верхушку ореха отец втыкал спичку с отломанной серной головкой и передавал его матери. Та к спичке привязывала суровую нитку и отдавала Павлу, в обязанности которого входила самая ответственная часть операции: он должен был закатать орех в фольгу, и – пожалуйста! – украшение готово. Вокруг стола бегал трёхлетний Пётр и отчаянно канючил, вымаливая у старшего брата, чтобы тот и ему дал "один аешек"! Павлу было жалко тратить с таким тщанием сохранённое "золотце" зря. Ведь Петька всё испортит, в этом он был абсолютно уверен. Но нытьё младшего братика было таким невыносимым, а просьбы родителей, чтобы он уступил, такими жалостными, что, в конце-концов, он сдавался, и Пётр, получив долгожданный "аешек", сопя и пуская пузыри, забирался с ногами на стул и начинал обёртывать орех, причиняя старшему брату невыносимые страдания. Вместо красивого блестящего шарика, из-под его рук на свет Божий появлялся маленький уродец, что не мешало, однако, Петру с гордостью показывать родителям и страдающему старшему брату результат своих титанических усилий. Во всю глотку заявлять, что "Петушок маядец!", и безжалостно требовать, чтобы его "аешек" повесили на самое видное место, под самой вифлеемской звездой, которая венчала ёлочную макушку.