Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

Анна предвкушала момент, когда на смену ржавому скрежету придет короткий всплеск, означающий, что ведро, пролетев положенное расстояние, достигло физической границы, отделяющей стоячую воду от такого же стоячего воздуха, с четырех сторон забранного обрезками бревен. За коротким и гулким всплеском следовало довольное хлюпанье – будто ведро не черпает, а втягивает в себя колодезную воду, подернутую густой зеленоватой ряской, – приходилось процеживать, проливать сквозь мелко-ячеистое сито. Возня с водой и ведром требовала времени – но этого добра ей хватало.

По утрам Анна выходила на крыльцо, смотрела на ели. Когда-то эти ели-самосейки были маленькими – теперь окрепли, вытянулись, разрослись. Стояли, положив тяжелые лапы на ограду. Порой она заставала белок. Рыжеватые зверьки то прыгали, мелькая в хвое, то с упоением, распластавшись, качались на пружинистых еловых лапах – могучих, увешанных гроздьями шишек.

Лесной мир, к непосредственной близости которого Анна постепенно привыкала, не ограничивался шустрыми белками. По соседству, в овраге, жили ежи – мать-ежиха с двумя колючими отпрысками; но их можно было застать лишь в темное время суток, когда на небо всходила луна, – здесь, вдали от города, плоский лунный диск казался ярким, как яичный желток, и неправдоподобно огромным. Погасив лампу на веранде, Анна ждала, когда в желтоватой полосе света появится крупная ежиха-мать, за которой, держась на небольшом расстоянии, будут семенить два маленьких потешных комочка – и скроются в овраге. Анна их подкармливала, оставляла объедки, хотя и подозревала, что лакомые кусочки достанутся не подслеповатым ежам, а нахальным сойкам – их час наступал с рассветом, когда сойки горланили во всю глотку, не упуская ни малейшей возможности чем-нибудь поживиться, а то и просто нашкодить – распатронить целлофановый пакет с мусором, если Анна, задумавшись о чем-то своем, ставила мусорный пакет под крыльцо. Однажды, проснувшись от криков этих пернатых горлопанов, она выглянула в окно и увидела двух подростков-лисят – грациозно пружиня на длинных голенастых ножках, они бежали по краю участка, между грядками. Это зрелище ей смутно что-то напомнило. Каких-то играющих детей.

В ту первую осень ее добровольного затворничества грибная полоса прошла по земле поздно. Продержалась неделю-другую и сошла. В эти недели Анна просыпалась до рассвета. Не решаясь выйти на грибную охоту (оперированный глаз все еще побаливал), она подолгу стояла у калитки, принюхиваясь к густым парниковым запахам смешанного леса, провожая завистливыми взглядами деловитые фигуры, укутанные в водонепроницаемые плащи, – в этот предрассветный час грибники, похожие на призраков, возникали словно ниоткуда; сворачивая на тропинку, они исчезали за ближними деревьями. Лес их исправно поглощал. Так же исправно, как обманывал: если прошлой осенью даже самые малоопытные возвращались с полными корзинами – сейчас корзины заполнялись едва на треть. Стыдливо прикрыв свою жалкую добычу листьями папоротника, грибники выходили на проселочную дорогу – на лицах проступало горькое разочарование; им придется ждать будущей осени, чтобы эту горечь смыть.

В тот год первый снег выпал сравнительно поздно – в конце ноября. Теперь, переделав домашние дела, Анна садилась на скамеечку напротив горящей печки, складывала на коленях руки и, глядя в пляшущее пламя, предавалась мечтам; сперва робким, не безудержным – словно, подойдя к самой кромке воображаемого моря, пробовала кончиками пальцев воду, в которую ей еще только предстоит войти.

Она уже не помнила, что послужило толчком. Быть может, давние слова подруги Натальи: «Сама виновата – упустила возможность переменить свою участь». Или что-то другое. Так или иначе, эту долгую зиму она провела в мечтах о прошлом – но не о том, какое было, а о том, каким оно могло быть. Другими словами, придумывала свою жизнь заново.

Желанная метаморфоза, на которую она рассчитывала, как на чудо, совершалась с помощью подручных средств: по вечерам, вспоминая Светланины уроки, Анна долго и старательно красилась: накладывала на лицо и шею дорогую косметику; переодевалась в новое трикотажное платье; с трудом – отекали ноги – надевала жесткие, неразношенные туфли, в которых не могла сделать ни шагу. Только сидеть.

Как и предупреждал Андрей Дмитриевич, картинка ее жизни двоилась. То Анне представлялось, будто она замужем за отцом Павлика; вот они сидят друг против друга в глубоких креслах; он рассказывает ей о Европе, о древних европейских цивилизациях, разрушенных спустившимися с гор варварами, но не сетует, а, напротив, вселяет в нее надежду: каким бы долгим ни было Средневековье, наступит день, когда на смену ему придет Новое время; впрочем, он совсем не уверен, что они, любящие муж и жена, до этого доживут. Разве что их дети и внуки. Анна слушает и кивает, чувствуя себя не девой Европой, а зрелой Европой-матроной, которая умеет внушать своему возлюбленному богу-быку веру в светлое будущее. Нет, она не станет его винить, напоминать, что это он прервал рассказ на самом интересном месте, свернул с прямой дороги, чтобы погрузиться в русскую историю, у которой есть удивительно стойкая привычка: возвращаться на круги своя.

Словно прочтя Аннины мысли – как это бывает с супругами, десятилетиями живущими бок о бок, – ее романтический муж замолкает…

Анне ничего не остается, кроме как вообразить себе другого мужа: Петра-охранника (кажется, он воевал на Донбассе – но недолго, если ей не изменяет память, буквально неделю-другую; Анна пожимает худенькими плечами: ну да, и что здесь такого; на то он и мужчина, повоевал и вернулся обратно – в лоно семьи). Этот, в отличие от того, не разбирается в истории. Зато прекрасно знает, чем угодить преданной жене. За ним, своим возлюбленным охранником, она чувствует себя как за каменной стеной – он все берет на себя, не взваливает житейские заботы на Аннины усталые плечи: носит ведрами воду, колет дрова, складывает осиновые чурки в высокие ровные поленницы. При нем повсюду царит порядок.

Если понадобится, он сумеет срубить березу, из-за которой ее покойная мамочка столько лет ссорилась с ближайшей соседкой, бабкой горластого внука; Анна помнит, как этот самый внук кричал из-за забора: «Бабушка, бабушка! Смотри – как в Крыму!» Анна облизывает сухие губы. Теперь и рубить не понадобится: Петр Федорыч, настоящий подполковник запаса, только хрустнет своей суровой, повелевающей бровями улыбкой, проронит два коротких слова – и любая, даже самая зловредная соседка скроется за забором…

Глядя на свои блеклые, покрытые морщинами-трещинками руки, Анна думает: ему, суровому мужу, не надо ничего внушать – Петр Федорыч сам знает, на что потратить их семейные сбережения, а на чем сэкономить; и как им следует воспитывать сына, чтобы вырос настоящим мужчиной, а не хлюпиком, который только тем и занят, что предъявляет непомерные требования к матери… Впрочем, у них с Петром Федорычем, кажется, не сын, а дочь, похожая на