Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, со временем у нее возникла другая версия: не зря она стыдила своего бывшего начальника. Усовестился, совершил в кои-то веки бескорыстный поступок, оказал ей материальную помощь.
В квартиру она так и не зашла. Какой хозяйке захочется видеть знакомые вещи, покрытые слоем пыли. А с другой стороны, пыль не стыд, глаза не ест… Картины запустения приходили ей на ум и потом – по странному совпадению тогда, когда Анна вела совместное хозяйство с Петром Федорычем.
В те непродолжительные периоды времени, когда она была замужем за отцом Павлика, в ее городской квартире жила большая и дружная семья: Павлик с женой и детьми – многочисленными Анниными внуками. Она порывалась съездить в город, навестить, познакомиться с невесткой, подарить внукам и внучкам немудрящие подарки. Но всякий раз что-то мешало: то весенняя распутица, то снег, то осенняя слякоть; а то такая вдруг установится жара, что не продохнуть. Ждешь-ждешь, выбираешь подходящее время, а потом глядь, а муж уже другой – ее возлюбленный охранник, попечением которого Анна столько лет не знала недостатка в дровах.
Овдовев, приходится экономить. Теперь до самых лютых холодов Анна не тратит дровяных запасов, обходится еловыми шишками, благо шишек в наших северных лесах полно. Чтобы не натрудить глаз, она приспособила детскую коляску, в которой сын или дочь (словом, кто-то из ее детей) в младенчестве гулял на балконе. Первое время, собираясь за шишками, она ставила внутрь два цинковых ведра, пока не сообразила: вёдра – лишняя тяжесть. С тех пор насыпáла шишки прямо в коляску. Со временем старая коляска стала для нее сущим подспорьем – неотъемлемым атрибутом бытия.
Впрочем, кое в чем ее жизнь все же изменилась. Вдове, живущей для себя, не перед кем наряжаться. Надевать нарядное платье, мучить отекшие, натруженные ноги, запихивая их в туфли-колодки. Тем более что в дачных шкафах и старого добра полно. Ношеного, но вполне еще годного. Зимой Анна надевает овчинный тулуп, подпоясанный ремнем; осенью и весной – черное кожаное пальто, на ее рост, пожалуй, слишком длинное. Когда дойдут руки, Анна подрежет пóлы. Только вот когда ее руки до этого дойдут?
С летней одеждой обстоит хуже – вынешь из шкафа, и нá тебе! Следы бессовестного мышьего пиршества. За что ни возьмись – прогрызено. Спасу нет от остреньких мышиных зубов. Казалось бы, возьми да заштопай. Но такая скрупулезная работа Анне давно не по глазам. Все, на что она способна, – перебрать и развесить на вешалках-распялочках. До лучших времен. Думая о лучших временах, Анна представляет, как проснется однажды утром, а катаракты нет. Пленки, замутняющие хрусталики, исчезли. Сами собой, безо всякой операции. В жизни и не такое случается. Ей ли не знать…
Носильные вещи – малая толика ее дачного наследства. Нежилая часть чердака заставлена обломками старой мебели: спинки кроватей, столешницы со вспученным, отслоившимся шпоном; матрасы, поставленные на попа, взгромоздившиеся друг на дружку стулья – поднимаясь на чердак, Анна боится ушибиться, получить коварный удар. Слава богу, на чердак она ходит редко, раз или два в году. Мебельные останки, чья судьба прозябать на чердаке, испускают явственный запах тления – сладковатый, который ни с чем не перепутаешь. Если плотно не закрыть люк, он грозит распространиться на нижний, жилой этаж. Впитаться в волосы и кожу.
Порой Анне кажется, будто она живет на кладбище вещей. В такие дни у нее с самого утра тяжелеет сердце, давит за грудиной и в висках собираются диковинные мысли: пусть это будет не кладбище, а чистилище – благозвучное слово, в котором живет надежда на искупление: быть может, здесь, у нее на чердаке, все обломки вещей, пережившие своих прежних владельцев, умирают в мире с богом и людьми. Их повинные души очищаются от земных грехов, прежде чем попасть в рай.
К счастью или к несчастью, такие мысли проходят. И Анна жалеет, что не догадалась избавиться от них вовремя – не обратилась к мужу Петру Федорычу, пусть бы свез все эти вещи на помойку. Во всяком случае, крупные. А те, что помельче, спалил в печи.
Между тем поля ее зрения медленно, но неуклонно сужаются; если бы не детская коляска, которую Анна толкает перед собой, когда отправляется по делам: в лес за шишками или в магазин за продуктами, вряд ли она рискнула бы заступить за ограду. Особенно ей страшно зимой, когда обочины завалены снегом: стоит ошибиться, свернуть на чужую улицу или оступиться – кричи не кричи, никто не поможет. В зимние месяцы жизнь замирает; дачный поселок стоит полупустой.
Летом, когда съезжаются дачники, Анну подкарауливает другая напасть: с июня до августа ее преследуют мальчишки. Маленькие злые дикари. Бегут за нею следом, кричат:
– Су-ма-шедшая мамаша! Су-ма-шедшая мамаша!
Едва заслышав их истошные крики, Анна коротким нервным жестом одергивает юбку и надвигает пониже на лоб цветастый платок, под который прячет давно отросшие, свалявшиеся, как серые космы, волосы.
Опасность, скорей всего, преувеличена. Стая малолетних мучителей держится от нее на расстоянии. По крайней мере, им не приходит в голову толкнуть ее, или ударить, или бросить в нее камень. Тем не менее, налегая всем телом на коляску, Анна торопится от них оторваться, теряя в спешке разношенные ботинки, слишком широкие даже для ее костистой натруженной ноги.
Досаждают не потери – под кроватью в дальней комнате такой сношенной неизвестно кем обуви полный брезентовый мешок. Самых разных размеров и конфигураций: от светло-коричневых сандаликов (раньше такие дырчатые сандалики носили мальчики и девочки, проводившие летние смены в пионерских лагерях) до огромных мужских ботинок. В последние годы Анна предпочитает не туфли, а просторные башмаки, выбирая те, что поцелее. С крепкими задниками, с носами, которые не просят каши.
Прежде чем надеть очередную пару, Анна вынимает из них шнурки: боится споткнуться, если шнурки паче чаяния развяжутся…
Однажды это случилось. Не то горе, что упала. Но пока вставала и отряхивалась, порвала пакет – тот самый, подарочный, который и так-то дышал на ладан: темно-синяя краска выцвела, да и позолота подстерлась. Этот пакет, собираясь в магазин, она всегда брала с собой. В надежде, что родители маленьких дикарей его оценят и одернут своих не в ме-ру разыгравшихся отпрысков. Теперь, когда и эта надежда рухнула, Анна сложила обрывки, спрятала в коляску под матрасик – и горько заплакала. Кажется, впервые со времени мамочкиных похорон.
Шла по грунтовке не оглядываясь, забыв про своих мучителей. В тот день в ней что-то надломилось. Вернее, порвалось. Словно она – пакет, пустая оболочка, куда больше ничего не положишь: ни прошлого, которое
