Ловцы человеков - Олег Геннадьевич Суслопаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пусть так и будет, но не сейчас, – сказал он себе.
Ольга осматривала домик, проходя по комнатам и заглядывая на террасу. Как все тут просто и без всяких излишеств, удивлялась она: заметно, что за несколько месяцев живущие здесь даже не попробовали чем-то особым из вещей скрасить свою жизнь. Словно идущим куда-то легче было двигаться налегке. Как хорошо все-таки быть молодым, подумала Ольга, – можно двигаться налегке и не бояться ничем рисковать. И никто не осмеет за невероятность мечты, потому что понимает, что рискует за это быть потом горько осмеянным самим собой – мечты-то иногда сбываются. Сможет ли она, отправившись вслед за Игорем, поддержать его движение налегке? Наверное, только на какое-то время. Ну и пусть, она тогда оставит его и будет ждать момента, когда снова сможет подойти и обнять его, сидящего, сзади и, положив голову ему на плечо, прошептать что-то… Но это будет не сейчас.
***
Когда Игорь шел от родника к домику, с противоположной стороны на заметенной тропе показался другой поднимающийся сюда человек – сухой, почти старый, опирающийся на трость. К террасе они подошли в одно время и одновременно, ничего не говоря друг другу, поднялись на нее. Так они и простояли несколько минут – Игорь грел у огня ладони, а тот человек, опершись на трость, переводил дыхание после ходьбы по снегу, но стоял спокойно, не позволяя себе горбить спину и отображать на лице какое-либо ожидание. Занимающийся своим поварским делом Антон в тон им сделал вид, что никого не замечает и даже подумал, что пришедший старик явно сейчас собирается попросить о каком-то чуде – исцеления ли, еще чего-то – и никак не решается изложить просьбу. Но взглянув в его бесстрастное лицо, смутился и отвернулся, обратив украдкой внимание только на перстень-печатку с замысловатым рисунком на одном из пальцев сжимающей трость руки.
Игорь повернулся к пришельцу – они постояли друг напротив друга, молодой длинноволосый и седой стареющий мужчина с сухими истончившимися чертами лица.
– Я пришел к тебе, говорят, здесь дают свободу, – сказал с полуусмешкой тот необычайно скрипучим голосом.
– Ты же всегда говорил, что обиженные люди не бывают свободными, – ответил тихо Игорь. – А сам всегда жил старой обидой и считал себя подлинно свободным.
Мужчина присел рядом на скамью, не дождавшись приглашения, сложил ладони на круглой верхушке трости, склонил голову и через какое-то время снова скрипучим своим голосом произнес:
– Да, истинно…
***
Даже в начинающейся старости он помнил о том чувстве, которое появилось после неожиданного и короткого разговора со своим дедом. Прочитав какую-то очень вдохновившую его книгу о восстании Спартака, юный Арсений по обыкновению начал пересказывать ее деду на русском языке. Русский язык в его семье, живущей в США, берегли, и единственного внука дед заставлял коротко пересказывать ему на русском содержание прочитанных им книг на английском. Дед был представителем старинной русской дворянской фамилии, сбежавшим после 1917 года за океан как можно дальше от опротивевшей ему России. После живого рассказа о храбрости Спартака, дед, заметив вдохновленность внука, вдруг усмехнулся и сказал:
– Только поверь мне, революции делают самые трусливые из рабов. Почему ни одно из всех восстаний рабов никогда не привело ни к чему хорошему? Потому что из трусости своей они сразу пытаются найти себе нового хозяина, пожесточе, без него они толком и не понимают, что надо делать. А найдут себе нового хозяина – сразу начинают перед ним красоваться жестокостью по отношению к хозяевам прежним и всем, кто не с ними. Жестокость – храбрость трусов. Хотя в данном случае лучше бы подошло слово «холуев».
Дед посмотрел на внука, рассмеявшись над его недоумением. Арсений отметил про себя, что смех у деда, несмотря на его годы, вовсе не старческий, да и сам дед старается жестко держать себя в форме, словно какое-то давнее чувство не позволяет ему расслабленно любоваться миром. Вспомнил рассказанную как-то дедом историю о том, как сожгли его имение.
Рядом с тем господским особняком, стоявшим на горе в окружении огромного сада, было несколько деревень. Самую убогую из них дед, будучи тогда жаждущим применения своим силам молодым человеком, решил сделать показательной для других за счет доходов от своего винокуренного завода. Вместо убогих избенок нанятая артель возвела улицу домиков попросторнее, крытых железом, по улице даже проложили булыжную мостовую, всех заставили посадить сады и т.д. Вселяясь в новые дома, крестьяне благословляли прогуливающегося по улице барина, который рассуждал, что окрестные деревни, глядя на такой пример, тоже сами начнут преображаться. Но когда он на следующий год поинтересовался у управляющего, что за глаза говорят о нем эти крестьяне, тот смущенно откашлялся и сказал: «Да зря вы это все задумали, барин. Никто дармовщину никогда у нас не ценит. Их кто с соседней деревни о житье ни спросит – они в ответ только ноют да вас же клянут. Привыкли жить в общине»…
Юный дворянин тогда не придал особого значения этим словам, уехал в Москву, где и остался, с удивлением наблюдая за бродившим в обществе возмущением. Оно чем-то напоминало ему реакцию организма на попавшую в него грязь – организм горячился, кровь стаскивала сгустки гноя к ране. Вдруг, успев-таки назреть, нарыв прорвался – все вылилось в революцию. Потом, когда он уже воевал в Белой армии, дошла весть, что имение его сожжено как раз жителями той показательной деревни, которые перед этим устроили первыми и погром на его винокуренном заводе, опустошив склад.
Когда юный Арсений стал расспрашивать деда, почему все вышло именно так, дел просто отмахнулся, бросив обиженно:
– Холуй бывает счастлив, только когда нового барина подиковатее увидит. Впрочем, говорят, история повторяется, так что, думаю, ты такие примеры сможешь еще и в старости понаблюдать…
Старик погладил внука по голове и смущенно добавил:
– Прости, господи, мне и хочется, и не хочется, чтобы на моей родине такое повторялось…
Арсений почувствовал тогда, что вся эта обида-ненависть к человеческому холуйству была постоянно живущим в душе деда чувством и даже испугался, подумав, что это чувство начинает как-то гнездиться и в его душе. Он помнил еще один рассказ деда о том, как однажды это чувство захлестнуло его уже в зрелые годы. Во времена Второй мировой дед воевал сначала на флоте, потом участвовал в наземной операции. Фашизм для него был воплощением чудовищной эпидемии холуйства, которая иногда может охватить и вполне, казалось бы, здоровые народы. Вдруг почувствовавшие себя униженными, они в обиженной злобе были счастливы
