На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Начальник мастерских, офицер с мягким, мятым лицом и короткими усиками, разговаривал с капитаном Босгольмом, приземистым белобрысым человеком в нерпичьей куртке и такой же шапке.

— Ваше благородие!

Леонтий просил продать ему немного железа.

— А для чего оно тебе, друг любезный?

— Ружье буду варить.

— Сам будешь?

— Так точно, ваше благородие.

— Умеешь, что ли?

— Сумею. Голова научит, руки сделают.

Капитан Босгольм засмеялся:

— Правильно: голова научит, руки сделают! Дай ему железа.

— Придется дать, — сказал начальник, — вари на здоровье. Ежели охотник, одной-другой шкуркой меня не обдели.

— Так точно, ваше благородие, не обделю, — обрадовался Леонтий.

В этот день он обошел Владивосток.

На шумном китайском базаре торговали всякой всячиной: предметами китайского и местного происхождения, американскими и европейскими. Леонтий с любопытством рассматривал клетчатые куртки, сапоги, башмаки, ножи, старые и новые ружья.

Он шел по берегу к востоку, по крепкому песку, слегка присыпанному снегом. Потом по распадку поднялся на самую высокую сопку города — Алексеевскую — и увидел синюю полосу моря. Оно было темнее неба, и сначала Леонтий не подумал, что это море, — просто стоял и думал: почему это внизу такое густое небо? А потом сообразил: бухта замерзла, а море около нее — нет!

Дома отстояли друг от друга на полверсты. Вились немощеные улицы, превращаясь на склонах сопок в тропинки, спускаясь в распадки, опять взбираясь на склоны. На Ключевой улице раскинулась дубовая роща, неподалеку от адмиральского дома — вторая.

Леонтий уже знал: за островом Козакевича тянулась островная гряда, куда приходили нерпы и киты. Весной и осенью на бухту стаями садились гуси, и тогда жители города хватались за дробовики, винчестеры, винтовки, птицу били пулей в лет, настигали на воде. Это была откормленная, малопуганая птица, поколениями привыкшая отдыхать на тихой глади бухты.

На обратном пути Леонтий встретил капитана Босгольма.

— Все ходишь, — сказал Босгольм, смотря на него светлыми глазами из-под светлых бровей.

— В первый раз увидел море!

— О, море! — воскликнул Босгольм. — Владивосток — это море.

Впечатление от Владивостока, от бухты, от нескольких кораблей в порту, от домов, базара, от людей все же было впечатлением прежде всего от моря. Босгольм был прав. Владивосток — это море.

5

Когда Леонтий около своего будущего дома в полуфанзе-полуземлянке оборудовал кузницу, он почувствовал, что становится на ноги.

Хлебников, сначала недоверчиво наблюдавший за ним, стал помогать.

— А кто будет молотобойцем?

Марья.

— Неужели?

— А что же?..

Печь для горна сложил из дикого камня и сырца.

На печь приходили смотреть все. Аносов сказал:

— Все мы, конечно, печники; какой мужик печи себе не сложит? Но твоя хороша.

В феврале вдруг налетел тайфун. Люди не выходили из домов, потому что порывы ветра валили с ног. Все кругом было мутно и бело. Ни реки, ни сопок, ни тайги. За домом намело сугробы, распадки сравнялись с сопками.

Леонтий смотрел в крошечное оконце кузницы на метущееся пространство. Сила тайфуна ему нравилась. Все было сильным в этом краю.

Тайфун замел амбар, где хранилось мясо. Вместо амбара стояла во дворе снежная гора, — не скоро теперь доберешься до провизии.

Когда тайфун несколько поутих, Глаша отправилась на речку по воду. За ней с ведрами шел Семен.

Земля была тверда, скользка, ветер подгонял Глашу. Она бежала, расставив руки; в одной руке ведра, в другой — коромысло.

За водой на реку вышел не только человек — из кустов вышел пятнистый олень, покосился на человека, остановился, но лед был скользок, ветер дул. Олень упал, вскочил.

Глаша побежала к нему.

Олень метнулся в сторону, но девушка в валяной обуви была на льду подвижней и ловчей. Она ударила его коромыслом по голове. Крепкое дубовое коромысло, крепкие руки, — оглушенное животное упало на колени.

— Семен, нож, нож!

На поясе у Семена висел нож. Глаша выхватила у него нож и вспорола оленю шею.

— Теперь с мясом, — сказала она, вытирая пот. — И нам хватит, и вам. Амбар же откопаем потом, не торопясь.

«Девка — охотница, да еще какая», — думал Семен, сидя на корточках перед оленем и вместе с ней разделывая тушу.

…— Железо мягкое, белое, — говорил Леонтий Хлебникову, — енисейское железо, наше, сибирское. И здесь, в Приморье, говорят, руда есть.

— Полоса-то у тебя толщиной сколько? Пять восьмых дюйма?

— Три четверти.

В открытую дверь врывался свежий воздух. Леонтий осторожно раздувал мехи, острый запах раскаляющегося угля наполнил маленькую кузницу.

— А ширина, никак, два с половиною дюйма?

— На этот раз глаз у тебя верный. Длина — аршин десять вершков.

На наковальне Леонтии приспособил стальную бабку. Раскалил полосу, положил ее на бабку, и Марья стала бить молотом по железу точными короткими ударами. Железо быстро принимало форму желобка.

— И не подумал бы, что она у тебя такая, — сказал Хлебников про Марью.

— Женщина, брат, — человек великий! — Леонтий засмеялся, вспоминая, как Марья впервые восемнадцать лет назад взяла в руки молот. Тогда она была по-девичьи тонка и молот хотя взяла твердо, но с опаской. Теперь брала без опаски. Платок, чтобы не мешал, она сбросила на плечи, лицо разгорелось, губы сжаты… Эх, молотобоец!

В углу прислонился к стене стальной стержень.

— Подай-ка!

Хлебников подал.

— Стой, стоп, куда кладешь — приваришь! — Леонтий насыпал в желоб толченого рога, стержень лег в полудиаметр полосы, удары молота стали легкими, частыми, Леонтий осторожно завертывал кромку.

— Света не заслонять! — крикнул он Бармину, просунувшему голову в дверь.

— Неровно, Леня!

— Сам вижу.

Снова раскалил полосу, снова положил под молот, придавая ей ровность, гладкость.

Кончался день. В доме жарили олений окорок. Глаша зажарила и для себя, и для постояльцев.

— Что ж ты для нас… — начала было Марья.

— А как же… вместе с Семеном оленя добывали.

На третий день ствол, кованный на восемь граней, был готов. Леонтий продел сквозь него волос, натянул на лучок и проверял на свет правильность. Когда обнаруживал места, плохо проваренные, и ямки, снова раздувал горн, снова Марья бралась за молот. Винтовку он хотел сделать безукоризненную.

— Попадать-то из этого ружья будете, дядя Леонтий? — спросила Глаша: ей все не верилось, что Корж сработает настоящую винтовку.

Леонтий не ответил. Взяв стальной прут с приваренной на конце шарошкой, вставил в ствол и, осторожно подворачивая прут, прострагивал канавки.

Через неделю винтовка была готова. Вот она, с простым, неполированным ложем.

Собрались мужики. В самом деле на вид хороша. И нетяжела, и к плечу удобна… А вот как в стрельбе?

— В стрельбе? — сказал Леонтий. — Мне и самому до смерти интересно, как она в стрельбе. Дай-ка патрончик, Хлебников!

— Жалко, коршуна нет, — засмеялась Глаша, вспоминая давний выстрел Леонтия.

Она сбегала за пузырьком. Поставила на камень в двухстах шагах. Леонтин волновался, делая этот первый выстрел из своей винтовки, — и не только потому, что много было положено труда, но и потому, что вокруг стояли люди, смотревшие на него с сомнением и любопытством, и он как бы держал экзамен.

Этот первый раз он целился дольше обыкновенного.

Вместе с выстрелом пузырек исчез…

Винтовка стала переходить из рук в руки. Стреляли Хлебников, Бармин, Аносов…

— И даже как бы мало отдает, — сказал Бармин.

— Ну, уж насчет отдачи, дело не в мастере, — заметил Хлебников.

— А почему? Мало ли какие у мастера секреты?

— Прижимай, когда стреляешь, покрепче к плечу, вот и весь секрет.

Марья в честь торжества напекла пирогов и приглашала к столу.

— Теперь ты человек, — сказал Хлебников. — Теперь ты здесь царем будешь, такой стрелок! Меня перешибает, — признался он с удивлением Аносову.

— Мы с этим человеком будем в дружбе, — говорил Еремей Савельевич, выпивая стакан ханшина. — Мы здесь с тобой дело поставим. Пей, Леонтий! Марья, что же ты ханшина не пьешь? Неочищенный, но забирает.

— Дела мы здесь не поставим, — возразил Леонтий. — У меня на многое есть думы. Одни винтовки варить — спасибо.

— Сваришь пару винтовок, по дешевке уступлю винчестер.

— С тобой, Еремей Савельевич, опасно иметь дело. Каким товаром торгуешь — гнильем! Что давеча Седанке продал? А за сколько?

— Ну, братец, ты у нас тут дурака не валяй, и за гнилье, и за цену в ноги поклонись! У Су Пу-тина, думаешь, лучше или у Линдгольма? У Винтера беру, у американца, первый сорт. Так насчет винтовочек…