Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года - Инна Соболева

Да, русские были на удивление красивы и доброжелательны. Но самый бурный восторг вызывал император Александр. Его сразу, не сговариваясь, стали называть Избавителем и Освободителем. Русский царь стал любимцем Парижа, тем более после одного своего неожиданного поступка.

А было вот что: в тот день, когда в столицу вошли союзные войска, французский сенат вынес постановление, которым лишил Наполеона престола. Александр был удовлетворён: «Человек, называвшийся моим союзником, напал на моё государство несправедливым образом, а посему я веду войну с ним, а не с Францией. Я друг французов. Настоящий ваш поступок, коим вы лишили престола Наполеона и его семейство, ещё более связует меня с вами… В доказательство прочной связи, которую я намерен заключить с вами, возвращаю всех французских пленных, находящихся в России». Эти слова российского государя были напечатаны в нескольких тысячах экземпляров и расклеены на стенах домов и на заборах, к ним от имени сената было добавлено: «Воздадим вечную благодарность за великодушнейший поступок, о котором летописи мира когда-либо упоминали. Император Всероссийский утешает двести тысяч семейств, даруя свободу несчастным французам, коих жребий войны предоставил во власть Его, и Его Величество ускоряет ту счастливую минуту, в которую мы увидим братьев, друзей и сыновей наших».

Поступок Александра и правда великодушен. Одно удивительно: неужели члены сената забыли, что именно так первым (!) поступил Наполеон, вернув Павлу Петровичу русских пленных? Александр, полагаю, помнил. Ему очень важно было если не превзойти своего врага, то хотя бы сравняться с ним…

Когда он хотел понравиться, ему это удавалось блистательно. Так и в Париже. Чем дальше, тем больше завоёвывал он симпатии парижан. Каждое его слово, каждый поступок, буквально каждое движение немедленно становились известны всему городу.

Казаки, ставшие биваком на Елисейских полях, улеглись на землю и начали рубить деревья, чтобы развести костёр. Парижане были в отчаянии: уничтожали их любимый проспект! Срочно доложили государю. Он тут же навёл порядок, да ещё извинился за невоспитанность своих казаков. А когда те начали рубить персиковые деревья в знаменитом фруктовом саду в Монтрё-су-Буа, крестьяне тоже бросились к императору. Он не только прекратил безобразие, но и подарил жалобщикам по кольцу с бриллиантом.

Особенный восторг вызвал случай, произошедший во время посещения Лувра. Александр увидел в галереях музея пустые пьедесталы, понял, что самые ценные скульптуры спрятаны: французы явно боялись, что победители их конфискуют (Наполеон так поступал в завоёванных странах довольно часто). Государь не скрыл огорчения: «Разве я не дал ещё в Бонди [31] обещания, что все памятники будут в сохранности? Не думаете же вы, что я могу нарушить своё слово?»

Всё это побуждало парижан (в особенности парижанок) повторять: «Отчего бы вам не остаться у нас императором, Ваше Величество? Вы слишком хороши для России!»

Бивак казаков на Елисейских полях Эстамп неизвестного французского художника. «Бивуак русских войск на Елисейских полях в Париже 31 марта 1814 г.»

Что же касается неспособности русского императора нарушить слово, то хорошо известно: слово, данное своим подданным, он нарушал неоднократно, причём с завидной лёгкостью. Но это касалось дел внутренних, российских. А вот словам, данным французам, был, действительно, верен, более того, много способствовал смягчению послевоенной участи Франции, которую Австрия и Пруссия собирались наказать куда более жестоко, чем это позволил им «царь царей».

Пройдёт сто лет, и маршал Франции Фердинанд Фош скажет: «Если Франция не была стерта с карты Европы, то этим мы прежде всего обязаны России».

Правда, прежде чем принять любое серьёзное решение, он внимательно выслушивал мнения приближённых. Так, получив отречение Наполеона, он готов был согласиться возвести на трон Наполеона II при регентстве его матери Марии Луизы. Слово согласия было уже готово сорваться с царственных уст… Но не зря Талейрана называли хитрым лисом: он не мог допустить такого решения и, хорошо зная Александра, понимал, как следует переубеждать русского царя. Он использовал всё: и ложь, будто народ жаждет возвращения Бурбонов, и предательство маршала Мармона, перешедшего со своим корпусом в двенадцать тысяч человек на сторону австрийцев (какое неоспоримое доказательство, что армия не едина в своей преданности Бонапарту!).

«Чего же хочет Франция?» – спрашивает царь своего давнего тайного агента. И слышит ответ, который не так-то просто пережить человеку, называемому льстецами великим воином и уже начинающему в это верить: «Франция больше не хочет солдата. А если бы хотела, то мы сохранили бы того, кого имеем, он как-никак лучший в мире. После него за другим солдатом не пошло бы и сотни».

Талейран уверял, что лучшим для страны станет возвращение Бурбонов. Александр возражал: пройдя через половину Франции, он не встречал ничего, кроме ужаса перед Бурбонами. Напротив, преданность Наполеону потрясала: в сражении при Фер-Шампенуазе царь видел своими глазами, как триста национальных гвардейцев шли в бой со словами: «Да здравствует император!» и погибли все до единого. Александр не мог этого забыть, не мог усомниться в искренности чувств лучших воинов Франции. Кроме того, он и сам был о Бурбонах невысокого мнения: общался с ними, когда они жили в России как эмигранты. Впрочем, Талейран на их счёт тоже не обольщался. Они оба, не сговариваясь, оценили Бурбонов почти одинаково и абсолютно справедливо: «ничего не забыли и ничему не научились» – Талейран, «не исправились и неисправимы» – Александр.

Тем не менее Александр сдался… Вопрос о регентстве был снят. Хотя на самом деле ему очень хотелось проявить невиданное великодушие к побеждённому. Доказать, что одержал не только военную победу над полководцем, которого считали непобедимым, но и победу нравственную: он ведь знал, что Наполеон относился к нему с этаким снисходительным презрением. Знал и страдал от этого (втайне). Скорее всего, потому, что Наполеон был, наверное, единственным человеком, чьё мнение Александру Павловичу было важно.

Так вот, накануне своего триумфа он, не сумев скрыть оскорблённого самолюбия и наполняющего душу тщеславия, сказал Алексею Петровичу Ермолову: «Вот уже двенадцать лет, как почитают меня в Европе за посредственность. Посмотрим, что они теперь обо мне скажут».

Сказали много слов самых лестных. А у кого не закружится голова от славословий… Многие, да почти все, от его современников, до сегодняшних историков, задаются вопросом, как случилось, что мировоззрение российского монарха вдруг радикально изменилось? Как из поборника свободы он превратился в сурового, даже жестокого ревнителя старых порядков? Ответ пытаются найти в сфере мистической. Мне же кажется, что причины этой перемены ничуть не таинственные, они вполне земные. Если даже Наполеона, человека бесспорно гениального, постоянные восторги окружающих, именующих его великим и непобедимым, привели к некоторой неадекватности самооценки, к уверенности в собственном всемогуществе и в итоге к попытке добиться мирового господства, то что говорить об Александре…

Мне кажется, он просто не выдержал груза славы, да к тому же – не вполне заслуженной (Пушкин сказал, как всегда, абсолютно точно, хотя и невыносимо обидно: «нечаянно пригретый славой»). Если в России знали имена великих полководцев, героев, действительно решивших исход войны, в Европе он один был воплощением победы. Полагаю, не только страстные внушения экзальтированной баронессы Юлии Крюденер (уверявшей его, что он «белый ангел», на которого Господь возложил великую миссию покончить с «чёрным ангелом» – Наполеоном) заставили его добиться заключения Священного Союза, который принесёт мир народам, и увериться в собственном величии. Да, он подпал под влияние женщины, которую не без иронии называли новой Магдалиной (её прошлое было далеко не безгрешно). Любопытное свидетельство оставил об этом увлечении победителя Бонапарта граф Меттерних: «В то время царь Александр охвачен был мистицизмом. И поверите, когда он проводил вечера у мадам де Крюденер, то после того, как завершалась проповедь этой дамы, ставили четыре прибора – не только для царя, мадам де Крюденер и г. Бергасса [32] , но ещё и четвёртый – для Христа. Меня пригласили туда однажды на ужин, но я отказался, сказав, что я слишком глубоко верующий для того, чтобы верить, что я достоин занять за столом пятое место, рядом с нашим Господом».

Кстати, встречи с госпожой Крюденер происходили уже не в доме Талейрана, а в Елисейском дворце, где Александр скромно занял малые покои Наполеона на нижнем этаже с окнами в сад. Это переселение, которое царь никак не объяснил, было первой пощёчиной Талейрану. Тот ведь так гордился, что «царь царей» оказал ему честь – поселился в его дворце. Правда, многие были уверены, что это не выражение дружеской приязни русского императора, а результат интриги самого Талейрана. Дело в том, что Александру передали анонимное письмо, в котором утверждалось, что в Елисейском дворце, где он собирается поселиться, заложена бомба. Ничего не оставалось, как принять приглашение Талейрана.