Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нас неожиданно посетили Николсоны. Она ярко выраженная сапфистка и может, по мнению Этель Сэндс, положить на меня глаз, хоть я и стара. Природа, вероятно, обострила ее способности. Каким бы снобом я ни была, я могу проследить 500-летнюю историю ее страстей, которые теперь кажутся мне романтичными, словно старое желтое вино. Чувствую, привкус пропал. Гарольд[992] прост и прямолинеен; он носит короткое черное пальто и клетчатые брюки; хотел бы стать писателем, но, как мне сказали и я охотно верю, от природы на это не способен. Душа, видите ли, формулирует все эти суждения и шепчет мне, сидящей у камина, что они плохи, или второсортны, или вульгарны, или милы, или искренни и т.д. Но откуда моей душе знать? В течение вечера она, увы, съеживалась, а это физически угнетает. Размышляю о том, что я – водоем для пятидесяти миллионов бактерий пневмонии с температурой среды намного ниже нормы[993]. Поэтому я не сомневаюсь, что эта моя угнетенность вызвана в основном физиологией. К тому же мы все еще в подвешенном состоянии. Массингем вернулся, а Мейнард вышел на тропу войны. Массингем говорит, что его не остановить. Он должен собрать деньги. Как ни странно, я со своим телефоном выступаю в роли посредника. Несса сообщает мне планы Мейнарда; Л. звонит и передает их Массингему. А еще я пытаюсь потянуть за ниточки и сделать Тома литературным редактором «Nation», чтобы сместить тем самым моего врага – мисс Ройд-Смит. Раньше я бы подробно описывала свою деятельность и хвасталась собственной значимостью. Да, я повзрослела. Я раздаю советы. Меня воспринимают всерьез, и это больше не вызывает восторга. Я действительно немного заскучала и мечтаю, чтобы у бедного старого Тома было больше мужества и меньше нужды позволять его мучительному смущению капля за каплей просачиваться сквозь белый батист и проступать на поверхности. Надеяться и ждать – унылое занятие. Он похож на человека, который вот-вот сломается; он бесконечно совестливый, повторяющий одно и то же, осторожный.
Бедняжка Сноу[994] едва ли сможет написать свой портрет. Но как же мне ее было жаль! Как старуху, вынужденную смотреть на яркий свет. Плоть и сок жизни покинули ее. Она хрупкая, воздушная, способная провалиться в сточную канаву. Ее былой блеск и ехидство испарились. Она нервничала, потеряла уверенность, как будто поток жизни сбросил ее, а идти вперед все равно надо. Я чувствовала ее зависть мне. Это приятно, но в то же время угнетает. А потом она колеблется, извиняется и говорит: «О, вам было бы скучно, если бы я приехала погостить», – и смотрит на меня так пристально, что ее не обмануть. Она позабавила меня, сказав, что улицы Челтнема печально известны своей небезопасностью. Пешеходов постоянно сбивают насмерть велосипедисты. Якобы редко можно проехать там на автомобиле, чтобы тебя не попросили отвезти труп в морг. А еще она рассказала историю о том, как 94-летняя старушка разжигала камин и чуть не сломала себе спину углем. Порой она падает, но ее, как перышко, легко поднять. Она сидит в комнате с окном в потолке и периодически видит, как колышется дерево, но никогда не выходит на улицу.
6 марта, вторник.
Несомненно, это был очень неблагоприятный сезон. Я отсчитываю наши беды от 3 января. Основная причина – проблема с «Nation», нависшая дамокловым мечом, который то поднимается, то опускается; вот и сейчас над нами сгустились тучи. Массингем уходит 7 апреля – доходы сокращаются; Мейнард не сделал никакого четкого предложения, но я думаю, что они продолжат платить как есть, пока Л. не уйдет. Вот только это всего лишь £120 в год, а остальное, полагаю, придется наскребать рецензиями. Говорят, Массингем сейчас ждет возвращения какого-то восточного джентльмена, который, он уверен, будет его финансировать. В любом случае, эта схема отложена до октября. Однако нас скорее беспокоят не денежные проблемы, а что-то психологическое. Угрюмый скорее Л., чем я. Мое уныние подобно туману, который приходит и уходит. Один из нас выбит из колеи. Я же окунаюсь в разные социальные круги – Мэри, Э. Сэндс, концерты Ричмондов – и возвращаюсь домой то в приподнятом настроении, то в подавленном. Мое положение выглядит шатким. Между мной и Л. постоянно возникают социальные дилеммы. Становимся ли мы «респектабельными»? Не поужинать ли нам с Ричмондами? Л. говорит «нет». Мне очень жаль. Да, я почему-то и правда жалею об этом – о захлопывании дверей в пригородную жизнь. Мне нравится болтовня и шумиха в чужих домах. Не я ли недавно говорила, что это угнетает? Но я все равно хотела встретиться с Перси Лаббоком, показать себя женщиной, способной здраво рассуждать и т.д. Я слишком часто сомневаюсь в этом и интересуюсь мнением других людей. Короче говоря, надо взять социальную жизнь в свои руки. Я только что возобновила работу над «Чтением», надеюсь добиться успеха и найти в этом утешение. И все же мне хочется сделать жизнь более наполненной и насыщенной.
Бедная Кэтрин решила вернуться на землю: служанка видела ее у Бретт[995]. Думаю, это своего рода наказание за то, что КМ писала. Бретт на днях рассказала мне эту историю и показалась настолько беззащитной и лепечущей, что я не смогла бы ее утешить, даже если бы захотела. К тому же я не намерена препятствовать любому приличному исследованию мозгов и нервов, зная, как сильно страдала от них сама. Вот только Бретт антинаучна: она немедленно принимает на веру старые басни и повторяет какую-то тарабарщину, подцепленную от Даннинга[996], но, несомненно, разбавленную представлениями о циклах дня и ночи, рождении и, следовательно, смерти, о том, как все это прекрасно. Она говорит, что чувствует «контакт»; якобы у нее случаются откровения; и вот она сидит глухая, раненая, одинокая, размышляющая о
