Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф

Больше ничего важного не произошло. Надо бы описать стихи Эдит Ситуэлл, но я все время говорила себе: «Ничего не понимаю – восхищаться нечем». Единственный благопристойный вывод, который я сформулировала, заключается в том, что она однообразна. В ее шарманке всего одна мелодия. А стихи к тому же точно попадают в ритм хорнпайпа[1027]. Было в этом что-то неправильное, но я уже давно переключилась на свои рецензии и должна вернуться к роману. Лео Майерс, остекленевший от разочарования и среднего возраста, как стекленеет взгляд, сказал, что мой метод переворачивать все с ног на голову неверен. Врачи говорят то же самое. Он, как и доктора, холоден в своем изучении мира. У него нет импульсов и дел. Он каждый вечер куда-то ходит. Они с Клайвом рассказывали истории о полусвете[1028]. На следующий день Клайв позвонил и сказал, что ему стыдно. Мне кажется, Клайв пытается затянуть пояса на своем жилете распутства. И как обычно: я хочу то, я хочу се… Но чего хочу я? По крайней мере, мне тоже надо научиться говорить о своих желаниях: хочу, хочу, хочу. Но я больше думаю о том, как завтра будет приятно посидеть с Л. на траве во время конного шоу. Правда, потом я хочу пойти в оперу. Лео Майерс сказал, что все мы чувствуем себя отвергнутыми. А ведь у него £8000 в год без налогов, два дома, двое детей и один автомобиль. Он заявил, что все мы стараемся произвести впечатление друг на друга, а еще рассказал о своей поездке в Шербур [город во Франции] с этой целью. Меня он и правда впечатлил. Я подумала, что он плыл на лайнере «Aquitania[1029]» и был в таком случае совершенно свободен отправиться куда угодно. Его жизнь полна романтики. Но на самом деле это я полна романтики, а не бедняга Лео с остекленевшим взглядом.

Что касается остального, я должна написать миссис Элиот[1030]. И напишу прямо сейчас, немедленно. Не успеваю рассказать о выставке[1031] Дункана, о Молли Гамильтон, о Хендерсоне[1032], который ужинал здесь вчера вечером, или о Бобе [Тревельяне].

19 июня, вторник.

Я открыла дневник с намерением сказать кое-что о своей прозе – к этому меня подтолкнули слова КМ о ее собственном писательстве в «Гнезде голубки»[1033]. Однако я лишь пробежалась по тексту. Она много говорит о глубоких чувствах и том, что нужно быть чистой, но это я критиковать не стану, хотя, конечно, могла бы. А что же я чувствую по поводу своей работы – по поводу нового романа, то есть «Часов», если название не изменится?! Достоевский велел писать из глубины чувств. А я так пишу? Или просто играюсь со словами, которые люблю как умею? Нет, не думаю. В новом романе у меня даже слишком много идей. Я хочу рассказать о жизни и смерти, о здравомыслии и безумии; хочу раскритиковать общественный строй и то, как он функционирует, особенно в критические моменты. Но это, возможно, позерство. Сегодня утром я узнала, что Кэ не нравится рассказ «Во фруктовом саду»[1034], и тотчас почувствовала себя обновленной. Я становлюсь анонимом, человеком, который пишет из любви к процессу. Она убрала мотив похвалы и дала мне почувствовать, что и без этого я могу наслаждаться делом. То же самое недавно вечером Дункан говорил о своей живописи. Я чувствовала себя так, словно выскользнула из всех своих бальных платьев и стояла голая, что, помнится, было очень приятно. Но продолжим. Пишу ли я «Часы» из глубины чувств? Конечно же, безумная часть ужасно мучает меня и заставляет так сильно напрягать мозги, что я едва ли смогу работать над романом несколько недель подряд. Но дело скорее в персонажах. Люди вроде Арнольда Беннета говорят, что я не умею создавать, или не создала в «Комнате Джейкоба», жизнеспособных персонажей[1035]. У меня есть ответ, но оставим это на совести «Nation»; речь идет о старом утверждении, будто сейчас нет цельных персонажей – одни клочья; это аргумент пост-Достоевского времени. Осмелюсь предположить, что у меня и правда нет таланта «реалистичности». Я создаю иллюзии, причем в какой-то мере умышленно, и не доверяю реальности, ведь это дешевка. Но пойдем дальше. Способна ли я передать подлинную реальность? Или же я пишу эссе о самой себе? Какие ответы ни дай на эти вопросы, пускай даже самые нелестные, волнение никуда не девается. Если говорить начистоту, то сейчас, когда я снова пишу художественную прозу, я чувствую рвущуюся наружу силу, которую ничто не остановит. Однако после критики я начинаю думать, что пишу однобоко и использую только часть мозга. Это все отговорки, ведь свободное использование своих возможностей есть счастье. Мое общество лучше, оно человечнее. Тем не менее я считаю, что самое важное в новом романе – сосредоточиться на центральных темах, даже если они не сочетаются, как им следовало бы, с красотой языка. И нет, я не свяжу творчество со всякими Марри, которые липнут ко мне как блохи. Подобные мучения не только неприятны, но и унизительны. И все же, вспомним XVIII век. Хотя тогда все были открыты, а не закрыты, как теперь.

Возвращаясь к «Часам», я предвижу дьявольскую борьбу. Задумка странная, но очень искусная. Постоянно приходится подгонять под нее себя. Замысел, конечно, оригинальный и очень интересный. Хочется писать и писать, быстро и неистово. Излишне, наверное, говорить, что я не могу. Через три недели, начиная с сегодняшнего дня, я выдохнусь.

Раскрыв таким неадекватным образом душевное, я теперь могу перейти к физическому, то есть к деньгам, Америке и мистеру Крауниншилду[1036]. Меня просят писать для «Vanity Fair» и будут платить, по словам Клайва, £25 за 1500 слов; «Nation» заплатит £15, а ведь еще два месяца назад я отдавала Джеку Сквайру статьи в 5000 слов за £13.

«Вам нравится становиться знаменитой?» – спросила меня вчера Марджори [Джуд]. По правде говоря, я пробиваюсь наверх, хотя многие говорят, что я не выдержу, и они, возможно, правы. Поэтому я возвращаюсь к своему прежнему ощущению наготы как основы моего существования, коим оно, собственно, и является.

Что касается остального, то в Корнуолле и отдаленных частях Уэйбриджа[1037] считают, будто мы переживаем бурю злословия и должны полностью погрузиться в дела «Nation». В Хогарт-хаусе все обстоит иначе: меня больше не интересует содержание почты Л. Но одно я знаю точно и готова поделиться этим со своим дневником: мы должны уехать из Ричмонда и жить в