Дневники: 1920–1924 - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лорд Дэвид[1014] – симпатичный юноша. Паффин Асквит[1015] – уродливый, изможденный, невыразительный и резкий как беспризорник. Сэквилл-Уэст[1016] напомнил мне сварливую продавщицу. У них у всех по-прежнему отрывистая быстрая речь, вежливость и полная ничтожность. Тем не менее мы попросили лорда Дэвида и Паффа, а также скучного толстяка по фамилии Хартли[1017] писать для «Nation». Меня напрягает то, что здесь я пишу одно, а Оттолин говорю другое. Наедине с собой я слишком раздражительна и пытаюсь самоутвердиться. Меня неожиданно сильно увлекла моя книга. Я хочу выказать презрение к таким людям, как Оттолин, и передать всю скользкость их души. Я часто бываю слишком терпима. Правда в том, что людям зачастую нет дела до друг друга. У них есть эта безумная жажда жизни. Но они никогда не привязываются ни к чему вне себя. Пафф сказал, что любит свою семью и ничто не собьет его с пути. Ему не нравится хладнокровная непристойность. И лорду Дэвиду тоже. Похоже, это одна из их любимых фраз. Пафф говорил что-то, что я не совсем поняла. Я прогулялась с ним по огороду, где мы прошли мимо Литтона, флиртовавшего с Байем Шоу[1018] на зеленой скамейке; и по полю с Сэквилл-Уэстом, который сказал, что ему лучше и что он пишет лучший роман; и вокруг озера с Менасом[1019] – египетским евреем, который сказал, что ему нравится его семья, их безумие и манера говорить как в книгах и что они цитировали мои труды (оксфордской молодежи) и хотели пригласить меня выступить; потом еще пришла миссис Асквит. Я была поражена. Она каменно-белая, с подернутыми пеленой карими глазами престарелого сокола, и в них больше глубины и внимания, чем я ожидала; в характере – дружелюбность, легкость, решимость. «О, если бы могли иметь только стихи Шелли без самого Шелли! – сказала она. – Он был совершенно невыносим». Она непреклонная бесстрастная пуританка, тратящая при этом тысячи фунтов на платья. Она, если хотите, оседлала жизнь и завоевала несколько трофеев, которые я бы мечтала получить, но никогда не получу. Она увела Литтона в сторону, схватив его за руку, и торопилась, думая, что ее преследует «народ», но, если нужно, была очень приветлива с «народом»; она сидела на подоконнике и разговаривала с одетой в черное поношенное платье вышивальщицей, к которой Оттолин добра. Это один из ее кошмаров – она всегда добра, чтобы утешать себя этим по ночам и говорить: Оттолин для того приглашает бедную маленькую вышивальщицу на свой прием, чтобы казаться лучше. Вот только ухмылка выдает ее физический дискомфорт. Она сказала, что я прекрасно выгляжу, но мне это не понравилось. Интересно, почему? Возможно, отчасти потому, что у меня разболелась голова. Однако быть здоровой и силой получать от жизни сполна – это, несомненно, величайшее на свете удовольствие. Что мне не нравится, так это ощущение, будто я постоянно о ком-то забочусь, или кто-то заботится обо мне. Не бери в голову – работай, работай. Литтон говорит, что у нас впереди еще лет двадцать. Миссис Асквит сказала, что любит [Вальтера] Скотта. Будь у меня время, я бы описала неожиданный визит Сидни и мои откровения о двуличности Марри[1020]. «Огромное потрясение», – сказал Сидни. И добавил, что в Марри есть и ангел, и дьявол. «Мелодрама», – заявил Сидни, но в это я как раз верю. И Даннинг верит. Мне нравится Сидни – в основе своей честный и слабый, доверчивый, а теперь и уходящий «на покой», что восхитительно, человек. А еще он вегетарианец. «Такое облегчение, – сказал он. – Но если бы мы виделись каждый день в течение недели, я бы подробно рассказал вам, какие во мне происходят изменения. Вегетарианство – это часть общей революции». Можно подумать, я не в курсе. А теперь меня, как невежду, будет учить еще и «Adelphi»[1021]. Теперь – «Погребение в урнах» для «Times»[1022].
13 июня, среда.
Несса вернулась[1023], и лондонский сезон, конечно же, в самом разгаре. К этому выводу я пришла вчера в Эолиан-холле[1024], ошеломленно слушая, как Эдит Ситуэлл горланит в мегафон. Там была леди Коулфакс в шляпе с зелеными лентами. А я упоминала, что обедала с ней на прошлой неделе? Это было в день Дерби [6 июня], лил дождь, свет казался коричневым и холодным, а она все говорила и говорила, и фразы летели словно стружка из-под рубанка – одним длинным, но бесполезным завитком. У нас была не очень удачная встреча: Клайв, Литтон и я. Клайв вернулся и ужинал здесь на днях с Лео Майерсом[1025], а еще я ездила в Голдерс-Грин и сидела с Мэри Шипшенкс[1026] в ее саду, где мы толкли воду в ступе, что я всегда делаю смело, дабы жизнь не проносилась зря. Свежий ветерок трепал густые живые изгороди, разделяющей сады. Мной почему-то овладели необычные чувства. Уже не помню, какие именно. Мне теперь часто приходится сдерживать свое волнение – я будто бьюсь в стекло, или что-то яростно бьется рядом со мной. Чем это сулит, я не знаю. Меня как будто охватывает ощущение поэтичности бытия. Зачастую с морем и Сент-Айвсом. Вылазки на Гордон-сквер 46 подогревают волнение. Милая старушка Несса вернулась потрепанной, свободной, непринужденной и, как она сказала, 44-летней. Вид двух гробов в багажном отделении вагона метро, должна сказать, сковал все мои чувства. У меня есть ощущение полета времени, и это, наоборот, подстегивает. Мы с Н. сидели и разговаривали – обе нынче известные женщины, если уж на то пошло. За ужином мы обсуждали, в какую школу пойдет Квентин. «Он хочет стать художником», – сообщила Несса. «Да, – отозвался Квентин, как будто говоря: – Да, я
