Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт

— Понимаю, господин председатель, к сожалению, вы правы. Обсудим этот вопрос с коллегами по правлению. Интересно, нельзя ли нам перевести краткосрочную задолженность в иностранной валюте в долгосрочные кредиты посредством выпуска облигаций?

— Я бы предпочел, чтобы вы совсем ликвидировали значительную часть своих краткосрочных заимствований в иностранной валюте. Но в данное время ваше предложение выглядит довольно резонным.

В результате таких собеседований банки действительно выпускали облигации и брали за рубежом долгосрочные кредиты, за счет которых выплачивали свои краткосрочные обязательства в иностранной валюте.

Но если я еще мог понять стремление банков помочь немецкой промышленности посредством кредитов на выручку от займов в иностранной валюте, то совсем отказывался понимать действия некоторых банковских учреждений, которые предоставляли такую выручку в распоряжение фондовой биржи с целью спекуляций ценными бумагами. Мне казалось чудовищным, что фондовая биржа играла иностранной валютой за счет Имперского банка. Я снова и снова убеждал директоров прекратить эту скандальную практику. Призывал банки рекомендовать клиентам выделять больше денег на покупку ценных бумаг банка и поэтому оформлять такие покупки на чисто кредитной основе. В одном случае я пошел так далеко, что лишил права посредничества один из крупных банков, не сумевший выполнить требования Имперского банка. Эта мера быстро отрезвила его. Однако, поскольку мои действия в целом не приносили пользу, я в начале мая 1927 года потребовал от банков резко ограничить кредиты клиентам-держателям ценных бумаг. К сожалению, банки оповестили об этой мере без предварительной договоренности с Имперским банком, и такая сенсация привела к значительному падению стоимости ценных бумаг на Берлинской фондовой бирже в пятницу 13 мая.

Этот день вошел в историю Берлинской фондовой биржи под названием «черная пятница». Меня снова атаковали со всех сторон. Хотя я сожалел, что упомянутая мера была проведена в жизнь весьма неуклюжим способом, сама эта мера была необходима. Она, видимо, способствовала тому, что катастрофа на Нью-йоркской фондовой бирже, происшедшая через два года, нанесла немецкой бирже меньше ущерба, чем случилось бы, если бы я позволил продолжать спекуляции без всякого контроля.

Вечером той самой «черной пятницы» мы с женой присутствовали на приеме в Потсдаме. Я сидел рядом с хозяйкой дома, которая сообщила удрученным тоном, что понесла крупные потери на бирже в этот день.

— Но каким образом, дорогая, вы столько потеряли? Какие ценные бумаги у вас были?

Она назвала несколько весьма перспективных акций.

— Это же первоклассные ценные бумаги. Если они действительно упали в цене сегодня, то их стоимость как акций сохранится. Их цена снова поднимется.

— Увы, доктор Шахт, я просто была вынуждена их продать.

— Почему вам было необходимо непременно продать их?

— Видите ли, я купила акции на кредит от банка, и теперь пришлось искать деньги на возмещение кредита. Поскольку наличности у меня не было, я была вынуждена продать эти бумаги.

— Дорогая фрау Бланк, если вы ведете дела таким образом, то помочь вам ничем не могу. Над входом в здание Нью-йоркской фондовой биржи помещен афоризм, на который стоит обратить внимание:

Продающий то, что ему не принадлежит,Должен платить, иначе попадет в тюрьму.

«Черная пятница» не прибавила мне популярности. Не прибавила также мне симпатий со стороны вечно нуждавшихся в деньгах политиков и деловых людей моя борьба против иностранных кредитов. Более того, в 1926 году я официально и полностью отстранился от политики, поскольку в вопросе о так называемой экспроприации члены руководства Германской демократической партии сплотились против защиты частной собственности. Да, они отказались от такого курса по размышлении, но я не пожелал участвовать в колеблющихся политических программах.

Согласно плану Дауэса председатель Имперского банка стал занимать свою должность четыре года вместо пожизненного срока. Мой первый четырехлетний срок закончился осенью 1928 года. Когда встал вопрос о моем переизбрании, левым газетам удалось распространить слух о моем кишечном недомогании, которое, дескать, делает невозможным для меня переизбрание.

В самозащите я всегда больше полагался на дела, чем на слова. Поэтому позвонил дочери, которая училась в Гейдельбергском университете.

— На следующей неделе в Цюрихе, — сообщил я, — состоится ежегодное собрание Союза по изучению социальной политики. Я согласился приехать и хочу знать, поедешь ли ты со мной.

Дочь была в восторге. Она собрала чемодан и приехала. Мы вместе участвовали в работе ассамблеи. С полудня в субботу до утра в понедельник заседаний не проводилось. Мы сели в машину и за четыре часа доехали на максимальной скорости из Цюриха в Лаутербруннен. Здесь едва успели на последний поезд, ехавший на станцию Айгерглетчер. Там мы провели двое суток на высоте 3970 метров. Выпив немного и потанцевав, мы неожиданно встретили фрау Штреземан, которая также остановилась здесь.

На следующее утро мы поехали первым поездом в Юнг-фрауйох, вынули свои ледорубы, связались веревкой с гидом и начали взбираться вверх. Мне был тогда пятьдесят один год, и я не совершал восхождений более двадцати лет. Несмотря на это, я не сказал бы, что нашел восхождение более трудным, чем моя дочь. Лишь однажды во время преодоления расселины в леднике гиду пришлось помочь мне. Видимость была неважной, но красивые виды значили для меня меньше, чем удаль альпиниста. Я даже находил туман пониже вершины хребта весьма удобным, так как взгляды по сторонам в пропасть лишали бы меня самообладания.

Мы добрались до вершины горы из Йоха через три часа. Я нисколько не устал, не чувствовал стеснения в сердце. На самом деле я был в прекрасном настроении, несмотря на изменение высоты в течение шестнадцати часов на три с лишним тысячи метров. После короткого отдыха мы спустились вниз. Позавтракали в Юнгфрауйохе, поймали 3-часовой поезд на Лаутербруннен и, приехав в Цюрих, поужинали в отеле «Долдер».

Подобно всем другим, кто совершали восхождение на Юнгфрау, я получил обычное официальное удостоверение. Вставил его в рамку и повесил в своей приемной в Имперском банке, чтобы каждый посетитель мог лично убедиться в крепком состоянии моего здоровья. Вскоре слухи о моем недомогании утихли.

В 1926 году я приобрел недвижимость в семидесяти милях от Берлина, недалеко от Рейнсберга и Нойруппина. Окруженный озерами Гюлен с его окрестностями, поросшими лесом, воистину стал для меня источником восстановления сил. Время от времени, когда дневная работа меня несколько утомляла, я вспоминал свой Гюленский девиз: