Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мамин, обращаясь к Гольцеву, все надеялся, что сотрудничество их восстановится после разногласий из-за романа «Именинник», который журнал решительно отверг. В нем, по мнению редакции, автор из великих реформ сделал неутешительный вывод. Ну, а в «Трех концах» дело совсем худо — пореформенное заводское житье-бытье выглядит хуже крепостного. Но воистину редакторская душа — тьма египетская. Виктор Александрович сам прочитал роман и одобрил его печатание в журнале.
В мае Дмитрий Наркисович съездил на несколько дней в Москву, чтобы окончательно договориться о сокращениях.
Гольцев был любезен, корректен и остроумно разговорчив. В прежние московские встречи он был дальше от Мамина, в разговорах краток, а в письмах редкостно лаконичен. Впрочем, все знакомые, кому писал Гольцев, называли его письма «телеграфическими депешами».
Виктор Александрович держал перед собой листок с аккуратными записями.
— Мы считаем чрезмерно растянутой историю интимных отношений Мухина со своей горничной Катрей. Право, это уводит от основных дорожек романа и мельчит характер Мухина. Потом есть ли логика: пусть он управитель из крепостных, но ведь был на выучке за границей, следовательно, вынес определенные идеалы, в том числе женщины. Катря, пусть и смазливая, но замарашка. Не так ли?
— Я обдумаю, — ответил Мамин, но скорее уклончиво, чем утвердительно.
— Есть и другие предложения. Пожалуйста, ознакомьтесь. — И Гольцев положил перед собеседником листок с записями. Мамин, быстро пробежав их, потемнел, по-медвежьи ворохнулся в кресле и возбужденно заговорил:
— Я не гонюсь за лишними печатными листами. Я и так бегу бегом мимо действующих лиц, опускаю описания природы, почти совсем не пишу о работе фабрики. Моя «уральская летопись» — сжатая летопись. И смею думать, это не тема, а целая темища.
В конце концов Дмитрий Наркисович обещал сделать все, что от него зависит.
— Я не настаиваю, — сказал на прощание Виктор Александрович. — Но у вас выведено такое множество лиц, что читателю трудно запомнить их имена и следить за их судьбами.
Взяв извозчика, Дмитрий Наркисович поехал к Бонч-Бруевичу, чтобы просмотреть корректуру «Горного гнезда». Дмитрия Афанасьевича не было, и он прошел прямо в типографию. Встретили его как старого знакомого. Наборщик Гаврилов распорядился принести чай и пригласил гостя:
— Не побрезгуете с нами, Дмитрий Наркисович? Разносолы наши неказисты: чай да калач.
— У нас на Урале говорят: что есть — вместе, чего нет — пополам.
Так на шутливой волне и повели разговор. Подтрунивали над типографским богатырем Петром Сапожниковым, которого прозвали «Апостол Петр». Евангельское имя ему дали за сходство с апостолом, изображенном на царских вратах церкви, куда ходили по воскресеньям рабочие.
— Наши как придут в церковь, — пояснял степенный литограф Семен Акимыч, — так и прут к алтарю. Староста в сердцах шепчет им: «Куда вы, черти, прете? Кто вы есть такие — рвань рабочая, а туда же, где енералы, дворяне, купцы первогильдийные. Вонь от ваших сапожищ на всю церкву». Ну, а нашим — плевать. Насмотрятся на «патрет» Петьки Сапожникова и айда прямо в трактир.
Мамин интересовался у рабочих, как набирается книга, потом попросил их сводить в машинное отделение, где завороженно смотрел на безостановочное печатание листов.
— Вот о нас бы написали, Дмитрий Наркисович. О ком только не пишут. Мы печатаем, а о нас — ни слова.
Через несколько лет для журнала «Детское чтение» Дмитрий Наркисович написал рассказ из жизни типографских рабочих — «Черная армия».
С майской книги «Русской мысли» началась публикация «Трех концов», а уж в следующем номере рядом с продолжением романа была помещена анонимная критическая статья, которой редакция ставила себя как бы в сторону от автора. Потом через год в своем журнале Гольцев еще раз отмежуется от того, что считал и прежде в романе излишним, загроможденным второстепенностями. Конечно, речи не было здесь о каких-то идейных разногласиях. Но Дмитрия Наркисовича задела сомнительная похвала гольцевской строки: «Десятки томов этнографического описания не представили бы жизни этого края так живо и наглядно, как сделал это автор «Трех концов».
В «Екатеринбургской неделе», не дожидаясь конца публикации романа, дали рецензию Остроумовой, которая наиболее близко подошла к сути нового произведения земляка.
Газета писала, что в отличие от «Горного гнезда», заключенного в более узкие рамки содержания, «Три конца» захватывают заводскую жизнь шире: «Здесь уже не одно обличение горно-заводских нравов и обычаев, а налицо все заводское дело как источник существования для нескольких тысяч населения, как главный нерв для всего края. Все что ни приходит в соприкосновение с этой колоссальной заводской машиной — все втягивается в ее внутреннюю, если так можно выразиться, жизнь, отливается в своеобразные формы и покоряется власти… Только не «земли» и не «тьмы», а этой, мертвой машины, тем более беспощадной, чем закономернее ее движение. Перед вами один за другим встают типы управляющих уездной администрации, рабочих с трех концов завода… отбившихся от рук всякой власти бегунов-разбойников — и все они сливаются на фоне общего заводского дела. Получается картина, поражающая невольно широтой горизонта, убегающего в даль, из которой выдвигаются все новые и новые лица, связанные одной неразрывной цепью. Таково в общих чертах впечатление, полученное нами от романа г. Сибиряка». Останавливаясь на теме раскольничества, рецензент сравнивает «Три конца» с произведениями Мельникова-Печерского — не в пользу последних, подчеркивает художественную значительность многих маминских типов раскольников.
4
Последний год Дмитрий Наркисович стал замечать, что ему все больше хотелось остаться в уютном бревенчатом доме на Соборной, который он недавно расширил и достроил по собственному плану. Марья Якимовна нервничала, иногда срывалась, но первая искала примирения. Раньше ссоры возникали из-за денег: Дмитрий Наркисович не мог допустить, чтобы жена тратила свои деньги на него. Потом его денежные дела устойчиво поправились, недоразумений подобного рода не было. Но осталось ощущение вечной над собой опеки, которая вначале нравилась, особенно в минуты трудные, когда прямо по-детски хотелось, чтобы тебя пожалели. Но вот с год, пожалуй, это добровольно принятое над собой старшинство стало раздражать.
А когда в прошлом году Марья Якимовна добилась в попечительном учебном округе разрешения на открытие женской профессиональной школы, Дмитрий Наркисович на радостную весть жены вроде шутя, но как-то обидно заметил:
— Ну, прежде своих учениц ты теперь меня совсем замучаешь… по системе Герье.
Жена повернулась резко, оторопело и вышла в другую комнату.
…Марья Якимовна с жаром и энергией занялась делами школы. В начале года через влиятельных ходатаев она обратилась в городскую Думу за материальным содействием. И уже в марте слушался вопрос
