Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

По речному санному пути на Долматов монастырь — та же картина разора: редкие дымки над длинными приречными селами, снова толпы безнадежно бредущего народа, знаменитые исетские мельницы, тихие, без прежнего гама и грома стынут на морозе. У монастырских красных стен — кучи нищих, с надеждой смотрящих на ворота, когда они раскроются и монашек вынесет мешок кое с какой провизией. Страшно больно смотреть, как крючьями замерзших пальцев мгновенно раздирается мешок. Господи, прости и помилуй!

Настоятель монастыря, приходящийся дальним родственником горнощитскому дедушке — царство ему небесное! — был немногословен и скорбен.

— У нас нет Христова хлебца, которым мы накормили бы всех. На нас нет этой Божьей благодати, — сурово заключил он разговор о положении в уезде и монастырской помощи населению.

В плохо протопленной келье игумена в полупотемках одинокой свечи словно открывался сумрачный провал в историю — в глубине ее людские разговоры, звон металла, дикий свист и плач новорожденного.

В монастырской библиотечке, совершенно нетопленой, Мамин зажег лампу и, греясь в полушубке да горячим чаем, поданным молоденьким послушником, разбирал бумаги. Вот попались документы о тяжбе Каменского казенного завода с Долматовым монастырем. Один из первых его игуменов Исаак царским словом и силой раздвигал монастырские владения на правах оборонительного аванпоста против «степи». Монастырь на землях, богатых недрами, построил «большую кузницу с наковальней, клещами и мехами, две печи с кричными клещами и тремя поварницами, сарай угольный и пест, чтобы железные руды толочь».

Каменский казенный завод к концу второго года своего существования давал чугуна вдвое-втрое больше, чем прославленные тульские заводы. Но жилось тем, кто выплавлял эти тысячные пуды чудесного чугуна, несладко. Вот докладная записка думного дьячка, в которой он сообщает, что увидел при посещении завода: «Опрошено 36 мастеров и подмастерьев, и все жалуются на низкую оплату». А местный крестьянин Яков Жуков поведал о множестве повинностей: «Не токмо самим приходится костоломить безвыходно, так еще нанимать на выжиг угля мастеров». Мастеровые же в своей челобитной горевались: «Пришли мы в бесконечную скудость и разорение. Из-за штрафов платы не давали. Семена Еремина и Павла Иванова батожьем били нещадно за то, что они при пробе угар сделали противу других великий».

Потом в повести «Охонины брови», о пугачевщине в Зауралье, подобные документы Мамин переплавит в плотное слово, возвратившее живым суровое былое. Дьячок Арефа, убегая от междоусобной войны, попадает на Каменский завод и узнает, что такое ад земной, а не библейский: «Огонь, искры, грохот, лязг железа, оглушительный стук двадцати тяжелых молотов… Двое подмастерьев указали ему, как «сажать» крицу в печь, как ее накаливать добела, как вынимать из огня и подавать мастеру к молоту. Последнее было хуже всего: раскаленная крица жгла руку, лицо, сыпались искры, и вообще доставалось трудно. Недаром кричные мастера ходили с такими красными, запеченными лицами. Все были такие худые, точно они высохли на своей огненной работе».

Немало монастырских старинных бумаг рассказывало о «дубинщине», вооруженном возмущении приписанных к Долматову крестьян еще до пугачевщины. «Дубинщина» и Пугачевская крестьянская война под маминским пером сольются в одну живописную картину, рисующую бунт народный, народное волеизъявление и отстаивание свободы через бунт. В небольшой исторической повести писатель показал свободную и вольную душу русского человека, который рабской участи не признавал и никогда не терпел. Казак Тимошка Белоус — это характер свободного народа, а не смирившегося со своей рабьей долей. Да и весь пламень повести раздут вольным ветром бескрайних степей, куда вырывался свободный русский человек. Мрачные картины, которых немало в повести, как огромные полотна, отражают на себе всполохи разгулявшейся силы молодецкой. Народ имеет право на восстание — трепещите! — вот генеральная историческая мысль повести «Охонины брови».

План повести постепенно вызревал, события, лица были зримы, а замысел ее был обозначен Маминым еще в письмах «От Урала до Москвы»: «Для нас важно, как факт, что такой важный момент в русской истории, как Пугачевский бунт, получил инициативу на Урале. Известно, что один из уральских раскольников, встретив Пугачева за границей, не только дал ему мысль назваться Петром III, но и обещал содействие всех уральских заводов… Конечно, такое выдающееся явление в жизни народа не прошло бесследно для уральского населения, особенно в южных уездах Пермской губернии, где долго после Пугачева периодически вспыхивали разные волнения».

В повести образа Пугачева Мамин не дал, как не дал его, подобно вечно излюбленному образу Стеньки Разина, народ в своей изустно-творческой памяти — ни плача, ни песен, ни легенд библейской силы.

Покидая Долматово, Дмитрий Наркисович всматривался в правый гористый берег Исети, когда-то одетый шумным вековым бором. Может, то были горы, которые в честь возлюбленной атамана Белоуса Охони народ назвал навечно — «Охонины брови».

Не доезжая до Екатеринбурга, Мамин остановился передохнуть в небольшом селе, зашел в кабак. Среди пьяных оборванцев с грязными стаканами в руках возвышался огромный полуголый человек, должно быть, из спившихся актеров, и поставленным, не лишенным игры тембра голосом декламировал:

Когда я был аркадским принцем,

Вино в губерниях курил

И из любви к родной отчизне

Крестьян я водкою споил.

И каждый год вампиров стаю

Я начал в город приглашать,

Чтоб тем скорее и вернее

Народ бы русский обобрать.

«Послушал бы ваш водочный король господин Поклевский-Козелл. О нем песня», — невесело подумал Мамин.

6

В середине декабря, когда Дмитрий Наркисович вернулся из поездки, случилась безобразная история.

Незадолго до этого с большим успехом прошел бенефис Моревой, актрису одарили огромными букетами цветов, преподнесли браслет с крупными бриллиантами и брошь с аметистом и бриллиантом.

В свой бенефис Абрамова выбрала старую малоизвестную пьесу «Жертва интриги». Все недоумевали — зачем? В центре пьесы — соперничество по сцене и таланту двух актрис. По пьесе в третьем действии актриса Коркина (ее играла как самою себя Абрамова) плачет в уборной, освистанная врагами, а ее соперница (ее играла Морева) с друзьями смеется над ней. Коркина влюблена в умершего молодого человека и постоянно носит его портрет с собой. Оказывается, это портрет широко известного и уважаемого писателя Короленко, и Коркина ломается перед ним в своем горе. Актеры были крайне смущены этим обстоятельством, как и зрители ближних рядов, поняв, в чем дело. Все испытывали чрезвычайную неловкость.

Мамин сидел подавленный в ложе.

Надо было покидать город, — это он понимал, и об этом вслух сказала Абрамова, когда он отвез ее домой:

— Ни часу здесь. Только бы дождаться, когда закончится контракт.