Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На другой год Гольцев действительно приобрел облюбованное место. Александр Иванович Эртель, навестивший нового землевладельца в его Монрепо (в свое время Щедрин в очерках «Тревоги и радости Монрепо» вдоволь посмеялся над затеями хозяйствования «культурного человека»), рассказывал без всякой иронии, что деревенский опрощенец доволен и деятелен.
В «Русской мысли» Мамин и оставил «Гордеевых», получив заверенье, что повесть пойдет.
Это снова было обращением к уральскому прошлому, к сороковым годам, к крепостным порядкам. Судьба братьев Гордеевых, по прихоти заводовладельца получивших зарубежное образование, а дома отданных под руку невежественного и вздорного управляющего, привлекла читателя сильным человеческим драматизмом, протестом против всякого угнетения и поношения личности.
Устроив повесть, Дмитрий Наркисович с репортерской сноровкой обегал Москву, побывал на двух промышленных выставках, которые занимали общественное внимание, — среднеазиатской и французской. Свои впечатления дал в очередном недельном обозрении «Русской жизни», где разругал французскую выставку за внешний блеск («не выставка — игрушка»), за преобладание на ней предметов роскоши. Зарубежные рукотворные дива Мамин рассматривал с точки зрения истинных, первоочередных народных потребностей, поэтому восклицательных эмоций они у него не вызвали.
В свободное время Дмитрий Наркисович навестил Злато-вратского. Больной, стареющий писатель нищал. Николай Николаевич, как всегда, был обрадован встрече, представил своего друга и врача Архангельского, потом начал о чем-то озабоченно переговариваться с женой, Стефанией Августовной. Архангельский вдруг встал и засобирался.
— Ты что же это, братец, бежишь-то?.. А я вот хотел вам с Дмитрием Наркисовичем рассказ свой прочесть. Что-то конец не нравится. Надо еще поработать…
— Я сейчас вернусь, Николай Николаевич. Обещал тут рядом к товарищу забежать.
— Ну, коли так, беги. Но смотри, не надуй.
— Не надую.
Друг убегает и через полчаса приносит бутылку сливянки, пиво, вареную колбасу и булки.
— Ах ты мошенник, мошенник, — укоризненно качает головой хозяин, похлопывая по плечу друга. — Стефа, — обратился он к жене, — скажи Степаниде, чтобы приготовила закусить. А мы вот с ними пока почитаем.
Потом говорили о голоде, поразившем страну. Мамин всерьез занялся этим вопросом. Недавно в «Русской жизни» напечатал рассказ «С голоду». Он следил за деятельностью и словом Льва Толстого, которое было, как считал он, «веское и убедительное, как отборное зерно». Статья великого писателя «Страшный вопрос» взволновала демократическую Россию и вызвала споры.
— Он прав, — горячо начал говорить Дмитрий Наркисович. — Нынешняя катастрофа — следствие того, что все заразились стремлением к деньгам, к сомнительным благам буржуазной цивилизации. Очень опасно для народа, когда капиталисты гребут весь хлеб под метелку. Правда, Толстой зря винит в этой напасти молотилки, банки и железные дороги. Они существуют на гнилом Западе и в пронырливой Америке, и никто там не пухнет от голода и не питается суррогатами, вроде лебеды, жмыхов и соломенной муки. Сейчас надо добиваться, чтобы все голодные губернии получили государственную и общественную помощь. А вот наш пермский начальник Лукошков не пожелал, чтобы губерния посчиталась бедствующей, о своей шкуре заботится, мерзавец.
— Так ведь и сам государь высочайше объявил: «В России нет голода, а есть местности, пострадавшие от неурожая», — с возмущением заметил Архангельский. — Вот иные начальствующие господа и встали на эту позицию.
Николай Николаевич, горестно задумавшийся, со вздохом сказал наконец, но будто о себе:
— Вообще, как подумаешь о будущем, так ум за разум зайдет и сердце сожмется. Просто какой-то висит надо всем кошмар.
На прощание Николай Николаевич попросил передать новому редактору «Северного вестника» Альбову поклон и уверение, что с удовольствием принимает его приглашение к сотрудничеству.
Михаил Нилович Альбов был сущей находкой для новых распорядителей журнала «Северный вестник» Любови Яковлевны Гуревич и Акима Львовича Флексера, сумевших мгновенно скатить издание с общелиберальных горок при издательнице Евреиновой в болотные низины — к культивированию поэзии декадентов, пропаганде космополитизма, к тенденциозному подбору авторов, что привносило на страницы журнала литературную мелкотравчатость и дух торгашества.
Альбов, согласившийся стать редактором «Северного вестника», вел изнурительную борьбу и с издательницей Гуревич и ее главным идеологом Флексером. Сам он был писатель-демократ, близкий к народничеству, имя его в то время пользовалось довольной известностью, хотя писал он мало. «В жизни моей я не видел более трагической и плачевной картины умирания в человеке писателя, — свидетельствовал близко знавший его собрат по перу. — Он писал строку своим мелким бисером буквально без всякого наклона и над нею строил три или четыре этажа поправок. Он не писал, а критиковал себя, и каждое новое слово ненавидел, как банальное, тусклое, бессильное. Это писательское «разорение» было в нем полное и безызъятное, что даже письма, простые записки он писал с трудом».
В своих рассказах и повестях он выступал певцом духовного одиночества, сиротства, тоски людей, затерявшихся в каменных равнодушных городах. Читаемой повсюду стала его повесть «Тоска», где и прозвучали главные мотивы творчества писателя.
Так вот, Альбов, зажатый с двух сторон, с тихим упорством, пользуясь доверием в лучших литературных кругах, начал привлекать к сотрудничеству талантливых реалистов: Мамина-Сибиряка, Эртеля, Нефедова, Боборыкина. Охотно пошли в журнал Толстой и Лесков.
Сама издательница Гуревич понимала, что без этих имен журналу в России не удержаться на плаву. Она и признавалась: «…кроме лиц, которые были связаны с нами идейно, в «Северном вестнике» работал целый ряд известных беллетристов и профессоров, которым многое должно было быть чуждо и неприятно в журнале. Порою мне казалось нестерпимо тягостным просить их о сотрудничестве и печатать их труды, дающие журналу вес и несомненную ценность, но слишком нейтральные с идейно-боевой точки зрения».
В конце концов игра в плюрализм Гуревич и Флексеру надоела, они выжили из редакции Альбова, и носители идейно-боевой точки зрения окончательно восторжествовали в ней. Как ни был материально стеснен Михаил Нилович, он облегченно вздохнул, вырвавшись из этого литературного загона. Позже он говорил друзьям:
— Меня толкнули на такую дорогу, о которой вспоминаю с ужасом и болью. Я исстрадался там и вынужден был поступаться моими заветными симпатиями и убеждениями. Я ставил свое имя на обложке журнала, где поливалось грязью все то, что мне было всегда дорого и с чем я считал себя тесно связанным.
С уходом Альбова многие покинули журнал, унося из него ненужные там идеи демократизма, народности и гуманизма. С трудом, только по настоянию Михаила Ниловича, давший в него единственный рассказ «Жена» Чехов, и прежде настороженный, немедленно прекратил всякие отношения и
