Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сотрудничество автора и издательницы протекало порой курьезно.
«Мир Божий» был разрешен как «ежемесячный литературный и научно-популярный журнал для юношества и самообразования» по программе детского журнала, в котором отдел беллетристики должен представляться только рассказами и «путешествиями», а научный отдел — «изложением знаний о разведении дачного садика и огородика». Само собой разумеется, обращалось внимание на строгую требовательность в отношении политического и нравственного содержания печатаемых материалов. Над этими цензурными строгостями немало потешались в передовых кругах, да как оказалось впоследствии, не всегда дальновидно.
Получая от Мамина очередную рукописную порцию, Александра Аркадьевна всякий раз с тревогой спрашивала:
— А дальше гимназисты с гимназистками у вас не будут целоваться? Этого ведь нельзя! — Она вздыхала и с некоторой укоризной продолжала: — Я ведь дала слово старому нашему другу Якову Петровичу Полонскому — ведь его Бог для нас послал в цензурный комитет, поэта не от мира сего, — слово дала, что не допущу ничего безнравственного. И вы, ради Бога, не подводите меня. И, пожалуйста, Дмитрий Наркисович, не ставьте многоточий — за ними всегда видится какой-нибудь неприличный намек.
Но Мамин поддразнивал и пугал издательницу:
— Да нет, в этой главе все обстоит благополучно, а вот за следующую не ручаюсь.
Но однажды он заметил, как без его ведома довольно бесцеремонно прошлись по корректуре. И тут гневу его не было конца:
— Довольно! Хорошенького понемножку! В вашем садике и огородике, Александра Аркадьевна, я больше не участвую. Я, кажется, вам достаточно уступал, но позволить вымарывать из моего романа, что вам заблагорассудится, я не могу. Печатание «Весенних гроз» прекращаю!
В подобных ситуациях издательница прибегала к последним своим резонам — слезам, а женских слез Дмитрий Наркисович «боялся больше всего на свете».
Мамин не капризничал. Переживаемая утрата жены многое в нем обострила. Сын священника, стремительно в молодости самоощутивший себя «мыслящим реалистом», увлеченный идеями Чернышевского и Добролюбова, от столкновения с суровой петербургской действительностью, от разочарований политической кружковщины, быстро сворачивает в сторону. Еще тогда вдруг зазвучали в нем такие неожидаемые мотивы: «Русские угодники… тоже ушли от окружавшего их свинства и мучительным подвигом достигли желаемого просветления, т. е. настоящего, того, для чего только и стоило жить. И мне надоело жить, и я тоже ищу подвига».
Теперь друзьям он признавался:
— Я глубоко религиозный человек! Иногда я встаю в четыре часа утра и отправляюсь в Исаакиевский собор молиться.
Вспомнилось висимское детство в чистой нравственной опрятности, священческое служение отца Богу и людям без дня и ночи. Святые праздники, когда все примирялись и казалось, нет зла, нет вражды, одно доброе воссоединяет людей.
Петербург вновь его ожесточил, теперь он уже до конца дней не найдет с ним общего языка, и городская жизнь его мало будет интересовать, социальные потрясения, все чаще наведывающиеся в столицу, вплоть до первых революционных событий в ней, мало заденут его, особенно в глубинах натуры и естественного миропонимания.
В новом романе для юношества у Мамина на первом месте — крестьянство. Да он этого и не скрывает.
Мамин был в самом старом смысле русским классиком, как Лев Толстой: с безоговорочной верой в творящие начала народной жизни, в эволюционный ход ее, где все образуется и будет само по себе приставать к разумным берегам.
Д. Н. Мамин-Сибиряк теперь, после «Золота» в особенности, начинает видеть для своего творчества и иную перспективу — не только в пафосе отрицания и злого разоблачительства, но и утверждающей положительное в жизни. Может быть, это произошло и из-за того, что в последние годы тянулся он к творчеству для детей.
В другом романе — «Черты из жизни Пепко» — он скажет: «Несовершенства нашей русской жизни — избитый конек всех русских авторов, но ведь это только отрицательная сторона, а должна быть и положительная. Иначе нельзя бы и жить, и дышать, и думать… Где эта жизнь? Где эти таинственные родники, из которых сочилась многострадальная русская история? Где те пути-дороженьки и роковые росстани… по которым ездили могучие родные богатыри?»
Мамин вложил в образ героини романа «Весенние грозы», Кати Клепиковой, все свои симпатии к самой низовой, демократической трудовой части интеллигенции, которая в поте лица и в лишениях работала не ради модной кружковой идеи «хождения в народ», а ради самого народа.
Старый учитель гимназии Огнев, демократ по самой сути своей и одновременно идеалист в прекрасном русском понимании, на деревенской свадьбе своей любимой ученицы Кати Клепиковой скажет растроганно о том самом заветном, что чаял сам автор:
«…мне хотелось бы предложить тост за русскую женщину вообще, за ту женщину, которая вышла на работу, как говорит притча, в девятом часу. Один очень вежливый француз сказал, что все будущее цивилизации висит на губах славянской женщины. Эта красивая фраза несет в себе долю правды, и мы можем гордиться нашей русской женщиной в особенности, как высшим выражением славянской расы. Новая русская женщина, окрыленная знанием, несет в себе это будущее, и сейчас трудно даже приблизительно подсчитать те неисчислимые последствия, которые она внесет в жизнь. Я имею особенное право это сказать, потому что она родилась на моих глазах, она воспитывалась отчасти под моим руководством, она созрела, окрепла и сложилась в настоящего большого человека. Зерно брошено в землю и в свое время принесет плод… Но одно знание еще не делает всего человека — нужны отзывчивое сердце, нравственные устои, строгая выдержка характера, готовность к самопожертвованию. Вот именно эти последние качества особенно мне дороги в новой русской женщине, в них залог светлого будущего… В русской женщине есть высокий женский героизм».
И Катя при незаметном своем каждодневном подвижничестве не заглядывается в сторону тех сверстников, которых оставила она в городе вожделенными к сладкому куску с буржуазного стола. Совсем прошли мимо ее жизни и те молодые воительницы, которые за корсетами носили дамские пистолеты, а в дамских сумочках бомбы для урочного часа. Катя Клепикова, уйдя в деревню из города-совратителя, пуще всего бережет в себе «как святыню» хорошее
