Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

— Так в чем же дело стало. Берите у меня, Антон Павлович, аванс в тысячу рублей и поезжайте на здоровье.

— Нет, нельзя, как раз здоровье и слабое. Я только на людей могу глядеть да радоваться, как другие кутят.

«Кутежи» Чехов действительно любил платонически, пил умеренно и только легкое вино или шампанское.

В редакционных комнатах «Русской мысли» набралось много народу. В гольцевском кабинете Антон Павлович с «улыбающимися глазами», как говорил Телешов, обрадованно встретил Мамина и тут же представил его маленькой изящной девушке с довольно бойкими свободными манерами, какими отличались литературные дамы во все времена — Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник. Мамин, покоренный красотой и субтильностью новой знакомой, под общий смех, простодушно удивился:

— Такая маленькая и уже пишет…

Потом во время долгого «общего плавания» он восторженно смотрел на юную Щепкину, переживая чувство легкой и веселой влюбчивости.

— Как поживаете, что пишете, Антон Павлович, — спрашивали его молодые сотрудники редакции, которые считали его своим и очень гордились знакомством с ним.

— Ох, не задавайте мне этих вопросов! — отвечал Чехов.

— Что такое?

— Да вот недавно приехал ко мне писатель Т. с просьбой прочесть рукопись и рекомендовать ее в какой-нибудь журнал. Он этими просьбами донимал даже Толстого, и тот давал хорошие рекомендации, уверяя, что Т. пишет лучше него… Да что, — вторю я ему очень грустно. — Вот я сейчас лежал и думал: какой я писатель? Ни одной крупной вещи не могу написать — все мелочи; так, видно, начинающим писателем и останусь…

— Да, да, это верно, — соглашается Т. — Крупного у вас ничего нет… А я вот роман написал, — заикнулся было он, но тут я посчитал самым лучшим немедля перебить его:

— Я уж вот что решил: брошу писать, да не только писать, а и читать ничего не стану — подожду, а там видно будет.

— Да, конечно… — нехотя согласился Т., вертя сверток со своими рукописями и теперь уже не предлагая их для чтения. С тем ушел… Господа, был бы он молод, начинающим, как не помочь. А тут седые матерые бакенбарды, как у Григоровича, даже неловко наставлять такого.

Поздно вечером, когда шумная компания «заплыла» в Яр, Антон Павлович шепнул цыганке, указывая на Мамина и Тихомирова, издателя журнала «Детское чтение», мол, это богатейшие сибирские купцы-золотопромышленники, которые не знают, как им еще развлечься. Разумеется, весь вечер цыгане не отходили ни от добродушного, массивного Мамина, невозмутимо дымящего вечной трубкой, ни от Тихомирова с его лысиной и дремучей бородой. Все удивлялись, глядя на эти ласковые обхаживания лукавых цыганок, а больше всех сами Мамин и Тихомиров. А Чехов, сдерживая смех, с серьезным лицом вел свою партию, поддразнивая цыганок:

— Богатейшие сибирские первостепенные золотопромышленники.

С Дмитрием Ивановичем Тихомировым, с которым, кстати, и познакомил его Чехов, Мамин в эту московскую поездку сошелся близко, и до конца своей жизни. В последующие приезды в Первопрестольную он и останавливался у него, где был всегда радушно принимаем хозяином и хозяйкой, Еленой Николаевной. Тихомиров был родом из скромной по достаткам семьи сельского священника, в детстве рос среди простейшего люда, дружил с крестьянскими детьми, хватил и бурсацкого житья. Так что было о чем вспомнить и поговорить им за вечерним чаем, оставшись без шумных гостей. «Держатся поповичи друг за друга», — подтрунивал над ними Чехов.

В этом году Дмитрий Иванович, известный педагог, автор грамматики и букваря, купил петербургский журнал «Детское чтение», перевел его в Москву, из Петербурга же пригласил на секретарство детского писателя, педагога и литератора Николая Александровича Соловьева-Несмелова. Кстати, расчетливый и прижимистый Дмитрий Иванович умел подбирать сотрудников и авторов. Он привлекал их близко к своей домашней жизни, к участию в литературных «субботах», зато нередко и оплачивал их работу по-домашнему, дешево, вином. Дело в том, что под Алуштой в Крыму Тихомировы имели приличное имение «Красная горка», откуда в изобилии на московский стол в счет гонорара поступало вино невысокого качества. Говорили, что он и Чехову за рассказ однажды заплатил ничтожную сумму. Однако журнал сразу пошел хорошо, а тихомировские «субботы» собирали много разного талантливого народа. В редакции на Тверской бывали Вукол Михайлович Лавров с Гольцевым, Златовратский, Станюкович, Баранцевич и Альбов. Своим человеком здесь был и Виктор Петрович Острогорский, по слабости и болезни все более отдалявшийся от фактического редакторства «Мира Божьего», переложив его на секретаря Ангела Ивановича Богдановича. Из-за его необычного имени часто возникали забавные ситуации. Когда затевался разговор о деле, как-нибудь связанным с «Миром Божьим», Виктор Петрович небрежно говорил:

— Это я поручу своему Ангелу, он уж сделает, что нужно.

И все наигранно изумлялись:

— Да кто же он сам есть, если про мир Божий он говорит «Мой мир», а с поручениями рассылает ангелов?!

Виктор Петрович от подобных слов простодушно не скрывал удовольствия.

Тихомиров, здоровый, бородатый, седой как лунь старик, по случаю «суббот» одевался в суконную блузу, вроде «толстовки», подпоясанной ремнем. Поскольку начинались «субботы» ближе к полуночи, приходило после спектаклей много актеров. Тогда давался первоклассный концерт.

Однажды незнакомый молодой человек буквально очаровал всех своим пением, голосом исключительной красоты.

— Кто это? Что за артист? — стали все спрашивать. Оказалось, что он не артист, а начинающий юрист, помощник знаменитого Плевако, а фамилия его — Собинов. Обращал на себя внимание скромный человек, редко вступавший в разговор. Это был Иван Алексеевич Белоусов, страстно любивший литературу, сам писавший стихи и оставивший после себя интересные воспоминания. Но славился и кормился совсем другим. Из потомственных портных, он имел в Фуркасовом переулке неплохую мастерскую. Обшивал Златовратского, Чехова, Тихомирова, искусно мастеря для них модные простые блузы, куртки, штаны и шубы.

Антон Павлович и тут, на тихомировской «субботе», был необыкновенно мил со всеми, много шутил, но уже тихо жаловался Мамину, собиравшемуся в отъезд:

— Пора и мне. Живу в Москве, как в беспрерывном чаду, укачало от «плаваний», надо уползать в свое тихое Мелихово.

А с Дмитрием Наркисовичем получилась такая история, которая и позвала его в дальнюю дорогу. Знакомый по «Русскому богатству» горный инженер (тут у них с Маминым живо языки развязались) и скромный литератор, но буйного нрава шурин Эртеля Василий Васильевич Огарков сманил его поехать погостить к нему в Усмань Воронежской губернии. Мамин, много бродяжничавший на своем веку, засидевшийся в хладнокаменной столице, думал недолго.

…И вот равнинная черноземная Русь поплыла за вагонным окном. Непривычно для уральского глаза стлались бесконечные поля, стекая за горизонт; небольшие лески, широколиственные, с широченными дубовыми кронами, вдруг выплывали под высокое жаркое июньское солнце. Мелькали крытые соломой домишки деревень, часто