Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ретроград» Галин в ноябре этого 1890 года печатает статью, направленную против петербургской газеты «Неделя» в защиту известного мыслителя и публициста-народника, сотрудничавшего с Щедриным, Николая Константиновича Михайловского. Гайдебуровская «Неделя» считала себя представительницей нынешнего молодого поколения и делала все, чтобы унизить, стереть с лица земли, как писала «Екатеринбургская неделя», память о движениях и обновлениях 60-х и 70-х годов, проповедовала среди молодежи аполитизм. Выдающегося публициста, ревнителя старых демократических традиций она обозвала «насвистанным снегирем» («Не укор ли «Свистку» Добролюбова?» — едко спрашивала галинская газета). Да, Михайловский, подтверждает «Екатеринбургская неделя», остался непоколебимым в вере идеям «Отечественных записок».
Для Мамина-Сибиряка и Щедрин, и его журнал, и его сподвижники были всегда почитаемы. А немного позже большая дружба сведет его с Николаем Константиновичем Михайловским.
В декабре, в разгар вражды, «Екатеринбургская неделя» в рубрике «К изучению Пермской губернии» поместила рекомендации для чтения, дав двум романам — «Горному гнезду» и «Трем концам» — очень высокую оценку. В эти неприятные, отравленные интригами месяцы газета разделяла писателя Д. Н. Мамина-Сибиряка и актрису М. М. Абрамову.
Дмитрию Наркисовичу иногда казались странными иные выходки Марии Морицовны. Например, эта необъяснимая привычка держать при себе пистолет, ночью класть его под подушку, острая подозрительность, обращенная к совершенно невинному человеку… Да и их отношения были подвержены изнурительным скачкам.
Сама Мария Морицовна, уже узнав глубокое чувство Дмитрия Наркисовича и неплохо начав театральный сезон, признавалась своему «духовнику» (как она считала), Короленко, в письме в Саратов: «…всеми силами стараюсь за что-нибудь зацепиться так, что дало бы цель и смысл жизни и не моей лично, а вообще. Пробовала было за Толстого ухватиться — оттолкнуло — бросила, попробовала прекратить всю эту канитель — травилась, хотя на моих руках висело трое ребятишек…»
Ей было двадцать пять лет…
После одного тяжелого объяснения, когда Мария Морицовна вгорячах бросила, что между ними еще ничего не установилось, Дмитрий Наркисович решил на короткое время покинуть город. Тем более что в дом на Колобовской все слухи об отношениях Мамина с «актрисой» аккуратно доставлялись. Марья Якимовна сильно осунулась, еле-еле вела дела по школе, была забывчивой и нередко замирала в неподвижности.
5
В корреспонденции петербургской «Недели» из Екатеринбурга говорилось: «Массы крестьян из деревень в лохмотьях или совсем без покрова все чаще и чаще начинают появляться на улицах нашего города, просят Христа ради хлеба. Ночь они проводят в «ночлежном», где помещение на 200 человек, а их там набивается более тысячи… Вот характерный случай в селе Покровском в 80 верстах от Екатеринбурга: мать четверых ребят пришла к священнику исповедоваться и на духу говорит, что она думает зарезать ребят, ибо не может видеть, как они умрут от голода. Священник собрал кое-что и пошел покормить их, но было уже поздно: после того, как они съели, начались конвульсии и трое тут же умерли. Хлеб страшно вздорожал, и достать его трудно. А тут еще другая беда: мука и хлеб у нас в руках двух мельников, из которых один, Симанов — голова.
Быть может, Екатеринбург боится огорчать своего екатеринбургского голову, а быть может, секрет заключается в созвучии фамилии: и городской голова и редактор-издатель «Екатеринбургской недели» тот же Симанов»[20].
«Северный вестник», в свою очередь, добавлял: «Конечно, есть и другие издания в провинции, которые не могут даже сослаться на свое молчание «страха ради иудейского», а имеют на это свои домашние причины, когда в редакцию газеты прикосновенно какое-нибудь влиятельное «хлебное лицо». Такой пример мы имеем в «Екатеринбургской неделе». Газета замалчивала голод в Шадринском уезде».
Конечно, «домашние причины» у «Екатеринбургской недели» бывали, чтобы бояться во весь голос сказать о надвигающейся на Урал всенародной беде — голод наступал на всю российскую землю. Но правда в том, что раньше обвинительных слов столичных газет «Екатеринбургская неделя» поместила статью «Деревенские беды и скорби», в которой сообщалось: «Шадринский и Екатеринбургский уезды, как житница Пермской губернии, прожили вот уже добрый десяток лет при недороде хлеба.
Население под тягостью этих неурожайных лет давно опустошило свои хлебные магазины, значительно уменьшило в хозяйстве число скотины, пораспродало все лишние строения около дворов, отказывало себе в покупке лишней одежды, сократило посевы, задолжало правительству, земству и частным лицам, — словом, на всех пунктах подтягивало свою мошну и, в конце концов, надеялось выйти из такого тяжелого положения; прошлой весной все, что можно было еще продать и заложить, израсходовало на посев, но засуха летом взяла все, и крестьянин остался окончательно в беде.
Нагрянувшая раньше обычного зима еще более увеличила размеры деревенской скорби, и теперь последний скот пошел на прокорм и дрова, во избежание страшных гостей — голода и холода…»
Как во все времена, находились начальники воистину «страха ради иудейского» и благопроцветания собственного для, замазывали, скрывали бедствия народные. Пермский начальник Лукошков отказался включить подведомственную губернию в список голодающих и таким образом лишил ее правительственной помощи: мол, недород есть, а голод — выдумка газет».
Сестра Анны Семеновны с мужем слали из Шадринска тревожные письма: уходили из городка припасы, разбегался народ.
Попав в Шадринск, Дмитрий Наркисович увидел забитые досками лавки и хлебные магазины, остановленные промыслы, безработицу… Уезд оказался в некоемом осадном положении. На него шли и шли толпы голодающих — страшная голодная армия, которая двигалась из европейской России через Урал.
— Купцы хлеб прячут, чтобы потом взвинтить цены, — жаловался Колесников, священник ближнего села Широкова, в доме которого Мамин остановился. — Иную скотину закололи и сами съели, а другую пораспродали из-за бескормицы. Наше земство еще ранней осенью представило в губернию подробный доклад о положении дел, да все впустую. Отвечали: голода нет, есть недород. Население, еще зима хорошо не улеглась, ждет весны. Толкуют, что вот-де вскроются реки и придет к нам дешевый сибирский хлеб. Напрасно чают. Крупные мучники давно гуляют по сибирским амбарам и скупают весь хлеб. Будет страшная спекуляция на разорении, а простому народу — ложись да помирай.
— Если бы вы могли видеть, Митя, — говорила Александра Семеновна со слезами на глазах. — Голодающие дети, матери, старики, отцы семейства… Развивается голодный тиф…
На когда-то богатом шадринском базаре, где приходилось бывать Мамину в прежние поездки, стояла полная разруха. Дощатые лавки снесены и проданы на дрова, коновязи повыдернуты из земли для той же надобности, базарная площадь почти девственно бела — нигде ни пучка соломы или сена, ни скотского навоза. Торговали какими-то черными лепешками, поштучно мерзлой
