В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков

В. Ч. Книга «Городок» – чистая конструкция. И я это понимал, работая над ней. Об этом мне, кстати, сказал и В. А. Николаев. Всё, что есть в ней живого, было написано ещё в годы учёбы в Литинституте. Эти живые эпизоды я позже использовал в других произведениях. Разница между графоманом и художником в том, что первый пишет только на выдуманные темы, а второй только о том, что лично пережил. Графоман не умеет писать о том, что видит.

B. C. А может быть дело опять-таки в освобождении от «груза прошлого»? «Городок», сборник рассказов «Дыхание вечности» – все эти произведения были вами задуманы и большей частью написаны ещё во время учёбы в Литературном институте?

В. Ч. Я учился в Литинституте заочно, поэтому правильнее сказать, что какие-то вещи писались во время пастушества, а ещё конкретнее, во время стоянок, когда коровы, овцы и козы укладывались отдыхать. Но главное – во внутренней неудовлетворённости. Я взял тему чужую для меня. Как я уже сказал, на такие придуманные темы пишут графоманы. И я попробовал. И больше заниматься этим не хочу. У меня столько жизненного материала и опыта, что просто жалко времени на выдумывание того, чего никогда в моей жизни не было, чего я не видел, чему не был свидетелем.

B. C. «Мечтатель» – первый полнокровный роман, появившийся вслед за «Городком». В нём вы продолжаете исследовать зарождение любви в самом молодом юношеском сердце. Почему именно эта тема для вас так важна?

В. Ч. «Мечтатель» был задуман мною на втором курсе Литинститута. И была тогда написана повесть, которую пытался пробить через редколлегию редактор отдела прозы саратовского журнала «Волга» Володин. В 1988 году эта повесть была включена мною в книгу, которая прошла рецензирование в издательстве «Советский писатель». Книга была поставлена в план. Но тут со мной произошла «необыкновенная история», в результате которой была забрана из издательства рукопись и сожжена вместе с другими рукописями. Казалось бы, всё кануло в вечность, но, как сказал известный булгаковский персонаж, «рукописи не горят», и часть рукописи действительно чудом сохранилась у моих московских знакомых, страниц сорок. Они и послужили толчком к созданию совершенно нового, самостоятельного произведения. В нём немало сырости, торопливости, но в нём есть и замечательные куски. Роман «Мечтатель», а не «Городок» и не «Русские мальчики» «раскрепостил» во мне художника окончательно. Пока у художника не появится «священное бесстыдство», подобное «бесстыдству» пляшущего перед Сенным ковчегом царя Давида, художника нет. К сожалению, не все это понимают. Особенно трудно это понять неофитсвующему уму. Что же относительно темы юности, то тут у меня, как говорится, не было выбора, хотя тема юности до сих пор в моём творчестве является доминирующей.

B. C. Я тут не могу не спросить вот ещё о чём – во многих ваших произведениях, включая и последующие за «Мечтателем» романы «Молодые» и «Невеста» ваши герои действуют в общих чертах узнаваемом жизненном пространстве – пригородном посёлке. Ваши детство и молодость прошли в таком же посёлке. Так насколько биографичны ваши романы?

В. Ч. Относительно «Мечтателя» – это пригород Нижнего Новгорода, Гнилицы, хотя это нигде не называется. А вот «Молодые» имеют конкретную географию. Часть действия связана с мои родным совхозом «Доскино» и всей округой. Все окрестные посёлки и улицы носят историческое название. Можно приехать с книгой и пройтись по всем улицам. Разумеется, что-то в моих романах имеет отношение и к моей биографии. Многие эпизоды из жизни молодых людей того времени взяты из конкретной жизни. Практически, у всех действующих лиц романов есть прототипы.

B. C. Совершенно отдельная тема – ваши книги посвящённые подвижникам благочестия. И тут вы идёте совершенно своим, не похожим ни на чей другой, путём. В первую очередь я имею в виду книгу воспоминаний «Матушки», где вы рассказываете о жизни московской схимонахини Варвары (Голубевой) и нижегородской схимонахини Марии (Кудиновой). Сюда же можно приобщить и составленное вами жизнеописание старца Зосимы (Захария), и Бортсурманского праведника отца Алексея. Здесь, на ряду с глубоким духовным опытом, явно присутствует и литературный талант изложения биографического материала. Значит и так можно писать о наших святых, о подвижниках благочестия?

В. Ч. Однажды я поставил себе в святую обязанность прочитать все двенадцать томом Житий святых. Это оказалось невозможным – настоящее мучение. Такой канцелярщиной несёт от текстов. Молчу уж о неправдоподобии и фактах, просто высосанных из пальца, которые способны разрушить любую веру. Но вдруг попадается в руки житие «Марии Египетской». Совершенно другой текст. Затем «Отечник» святителя Игнатия Брянчанинова. Потом житие преподобного Гавриила (Зырянова), написанное епископом Варнавой (Беляевым). И тогда я понял, что все жития нужно переписывать заново. Отчасти это было недавно завершено автором нашего издательства «Родное Пепелище» Владимиром Данчуком. Я тоже приложил к этому руку. Создал две книги, которые, если Бог даст сил, намереваюсь продолжить. Первая книга – «Церковь воинствующая» (в неё вошли «Матушки» и житие «Захарии»), очерки о наших благочестивых современниках. И вторая книга – «Авва», очерки о святых и подвижниках благочестия более отдалённого времени, но особо чтимых православным народом.

B. C. Что ж, Владимир Аркадьевич, спасибо за ответы и будем с надеждой ждать ваших новых книг.

Живший с «Натиском»

Текст этого интервью сохранился среди прочих бумаг в моём архиве. Но я бы, наверно, никогда его не нашёл, если бы не один случай. Во время проводимой в Союзе писателей встречи ко мне подошёл один читатель и передал старую пожелтевшую газету «Горьковский рабочий» от 2 апреля 1990 года с публикацией сокращённого варианта этой беседы под названием «Подвижнику и знатоку русской литературы. Старейшему писателю-нижегородцу Александру Герасимовичу Костину – восемьдесят лет». И я сразу вспомнил, как после публикации этого интервью звонил мне Александр Герасимович, как взволнованно благодарил. Практически это было его возвращение из небытия. Нищий, слепой, всеми забытый, он трудно доживал свой век. Но одновременно меня поражала в нём неуёмная жажда действий.

В библиографическом указателе «Писатели – горьковчане», вышедшем в 1970 году в Волго-Вятском книжном издательстве, я нашёл автобиографическую заметку А. Г. Костина. Вот что он пишет сам о себе:

«Родился я 23 февраля 1910 года в небольшом приволжском городке Сенгилее (Ульяновская область). Отец мой – бывший балтийский моряк, затем механик на волжских судах, под конец жизни – сторож сенгилеевского казначейства. Умер он весной голодного 1922 года. Мать – батрачка, неграмотная, но очень боевая работящая женщина, в прошлом прачка, поставила своей целью выучить сына, дать ему образование. Благодаря этому, несмотря на крайнюю нужду, мне удалось в 1927 году окончить среднюю школу и поступить в Нижегородский университет на литературно-лингвистическое отделение педагогического факультета.

В студенческие годы начал заниматься литературным творчеством… С 1932 по 1935 год являлся секретарём ежемесячного журнала «Натиск», который издавался в Нижнем Новгороде… Когда в 1934 году был организован Союз писателей СССР, я был принят в него в числе первых 10 писателей-горьковчан».

И затем в автобиографии следует такая фраза: «Вернулся к литературе лишь в 1955 году».

Люди понимающие сразу для себя отметят – значит, сидел. Так оно и есть. Костин был обвинён в том, что является помощником Геббельса по Горьковской области. И я помню как мы, тогда начинающие писатели, шутили за его спиной: «Вот, заместитель Геббельса идёт». Нам было смешно даже произносить эту несуразность, а человек за неё поплатился годами тюрьмы и поселения.

Вот, собственно, кто такой был писатель Александр Герасимович Костин.

А теперь текст самого интервью, которое я записал в его ужасающей по своей нищете комнатёнке на улице Ковалихинской в тогда ещё городе Горьком. В полном объёме и без сокращений он публикуется впервые.

Валерий Сдобняков. Вы вступили в литературу в конце двадцатых – начале тридцатых годов. Расскажите немного о том времени, о литературной жизни тех лет в нашем городе, о своём литературном дебюте.

Александр Костин. Боюсь, что коротко не получится, но попробую. Мой первый рассказ «Глуховка» был опубликован в 1930 году, когда мне было двадцать лет, в литературно-художественном сборнике «Будни». Надо сказать, что в двадцатые годы, до создания Союза писателей СССР в Нижнем Новгороде существовало две группы писателей, два писательских объединения. Одно из них называлось «Перевал». Им руководил прозаик Сергей Колдунов, автор известной в ту пору повести «Постскриптум». Другое сокращённо называлось НАПП – Нижегородская ассоциация пролетарских писателей – и руководил им Марченко. Сам я был членом НАППа. Как НАПП входила в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей), так и у «Перевала» было своё Всероссийское объединение, своя централизация, впрочем, лишённая такого административного, командного давления, как было в РАППе. Вообще «Перевал» считалась организацией мелкобуржуазной, в то время как наша организация левой, революционной. И там и здесь было много молодёжи, кипели жаркие споры. Переваловцы своей демократической позицией близки нашему времени, некоторые из их идей созвучны перестройке.