Птицелов - Юлия Остапенко

Пожалуй, стоило бы даже поблагодарить Дерека за такой нечаянный подарок. Но, разумеется, не раньше, чем станет ясно, к чему вся эта канитель. Прежде Дерек никогда не подкладывал Лукасу шлюх. Да чего уж там, прежде он вообще не пытался манипулировать Лукасом. А теперь он не просто пытался — ему удавалось.

— Не хмурьтесь, — сказала Селест. — А то я решу, что не угодила вам, и оскорблюсь.

— Не угодили? Вы? — он провёл рукой по её спине, задержал ладонь на талии. — А мне-то казалась, это я вам всю ночь угождал.

— И, конечно, это было для вас весьма обременительно, — сказала Селест и фыркнула ему в подмышку. Лукаса пробрала приятная дрожь. Он был обнажён, и чувствовал её запах на свой коже.

— Знаете, да, — признался он. — Весьма. Мне всё-таки уже не двадцать лет.

— Ох, каждому бы двадцатилетнему столько прыти! — бросила Селест, и, удивительное дело, в её устах эта пошлость действительно прозвучала комплиментом. — Ну, ладно, сегодня я вас отпущу. До ночи. Так и быть. Так что перестаньте, наконец, хмуриться.

«Странно, — подумал Лукас, целуя её, — почему мне нравится слушать, как она говорит то, что и положено дешёвой шлюхе? В королевском замке толпа таких, как она. Ленивые, развратные, пресыщенные женщины, уставшие ждать мужей из бесконечных походов и охотно впускающие в свою постель едва знакомых мужчин. Она же ничем от них не отличается. Ничем. Так почему она нравится мне?»

Да вот именно поэтому. Будь она странной, удивительной, чудесной, не похожей ни на кого… будь она такой, как Ив, он бы не оказался в её постели. Не позволил бы себе. Потому что в удивительное слишком легко влюбиться. А влюбившись — невозможно использовать. Селест не была удивительной. Она была обычной. Она была не опасна.

Потому-то он и проводил уже третью ночь в её доме, её постели.

Вошла служанка, неся утренний кофе для своей месстрес и её любовника. От чашек на серебряном подносе поднимался тонкий ароматный дымок. Кофе подали в первое же утро, встреченное Лукасом в этой спальне. Они тогда проснулись почти одновременно, он ещё только зевал, а Селест уже потянула за шнурок, и через несколько минут ноздри Лукаса изумлённо и восторженно затрепетали от знакомого запаха. Она ни о чём его не спрашивала, не отдавала приказа слугам заранее — походило на то, что она и сама-то пьёт кофе каждое утро, а вовсе не потакает вкусам своего любовника. Эта мысль была настолько восхитительна, что в тот день Лукас остался у Селест. Да, пожалуй, именно поэтому. Потому что наконец встретил женщину, которая тоже любила этот странный напиток. Она очень умело разыграла удивление, заметив его воодушевление, и велела принести вторую чашку. Сказала: «Вот уж не думала, что кто-либо ещё в Таймене тоже пьёт эту гадость!» И засмеялась. Смех у неё был низкий, грудной — обычный смех дешёвой шлюхи в дорогих тряпках. «Прямиком из Турона», — похвасталась она позже, и Лукас знал, что она не лжёт: во всяком случае чашки были точно туронские, с очень тонкими стенками и горчично-жёлтой росписью. Таких чашек, небось, две дюжины наберётся на весь Хандл-Тер. Он не удивился бы даже, если бы оказалось, что их заказывали через Дорота. У мессеров патрицианцев воистину длинные руки.

Вот и теперь они чинно потягивали напиток, откинувшись на подушки и соприкасаясь локтями. Пили молча, блаженно, и в этом было куда больше близости, чем в самом страстном соитии.

— Это другой сорт, — недовольно сказал Лукас; его снова потянуло в сон, разговаривать не хотелось, но возмущение оказалось сильнее лени. — Хуже… грубее… и почему корицы не положили?

— Впервые в жизни встречаю мужчину, который разбирается в кофе.

— В самом деле? А что, зёрна вы у женщины покупали?

Она сердито шлёпнула его по плечу.

— Хватит то и дело подлавливать меня на глупости! Конечно, зёрна покупала не я. Где вы видали благородную месстрес, которая сама ходила бы по лавкам?

— Ну, может, вы отбывали епитимью? — предположил Лукас — и завопил, потому что следующий шлепок был уже далеко не столь безобиден, и на колени ему плеснуло кипятком.

— Просто свинство с вашей стороны напоминать мне об этом унижении! — прошипела Селест, отставляя чашку и проворно забираясь на Лукаса верхом. Её колени, разметав полы пеньюара, стиснули его бедра, и он почувствовал жар её лона. — Извольте немедленно загладить оскорбление!

— Я ещё не допил, — попытался возразить Лукас. Она отобрала у него чашку. Он воззрился на неё с обидой. Потом обхватил за шею и мягко перекатил на спину, разглядывая её сияющее улыбкой лицо. Несколько мгновений смотрел ей в глаза, потом сказал: — Хотел бы я знать, что вам от меня нужно, месстрес.

— Чтоб вы и впредь пили кофе со мной по утрам, мессер, — ответила она, и Лукас предпочёл не задумываться о том, что это значило, а обратить внимание на внешнюю сторону призыва — и того, что за ним неизбежно следовало.

Потом она всё-таки снова уснула, а Лукас, дождавшись этого, тихо высвободился из её объятий и подошёл к камину, чтобы расшевелить потускневшие угли. Спальня была маленькой, даже крошечной: тут только и помещалось, что кровать и столик у изголовья. Непривычно для Таймены: обычно благородные мессеры строили в городе огромные особняки с залами, по которым могла свободно прогалопировать лошадь. Дом Наворнов скорее напоминал древние крепости на Длани: маленький, тесный и неприступный. Это не было признаком бедности — лишь отражением нрава обладателей. Учитывая обстоятельства, Лукас должен был бы особенно остро чувствовать себя здесь как в тюрьме, но, сидя на корточках у камина и слушая ровное дыхание своей женщины у себя за спиной, он думал, что не имеет ничего против такого заточения.

И запоздало понял, что, вполне возможно, как раз этого Дерек и добивался. Кажется, он всё-таки опасался, что Лукас сорвётся с места и, забыв о своих обещаниях, помчится за Марвином. Что скрывать, желание такое у него и впрямь возникало. Особенно после встречи с Рысью. Лукас слегка вздохнул при этой мысли, но и от улыбки не удержался. Так уж всегда бывало с этой девочкой: она вызывала в нём то раздражение, то умиление, то нежность. И он даже сам не знал, проявление какого из этих чувств ранило её сильнее. А ему не хотелось её ранить. Она ничего не сделала, чтобы это заслужить. Напротив.

Она всегда являлась по первому его зову, словно собака, примчавшаяся на свист хозяина, — и заглядывала ему в глаза с нестерпимой мукой, готовая лизать руки за одно только благодушное потрёпывание по холке. Порой Лукас этим пользовался, тем не менее неустанно давая понять, что рассчитывать ей не на что. Она и сама это понимала — они никогда об этом не говорили, кроме того, самого первого раза, и всё равно Лукас знал, что если кто и готов умереть за него, так это она. Просто за то, что он помнит о ней и иногда, время от времени, позволяет быть рядом. Что ж, возможно, пришло время взыскать с неё этот долг, которым она сама себя обложила. Любопытно знать, подумал Лукас, вороша шипящие угли в мраморной пасти камина, жива ли она ещё. Не убил ли её Марвин, когда узнал. Что он узнает, Лукас не сомневался. Предположить обратное значило бы признать, что он здорово переоценил своего волчонка.