Слово - Сергей Алексеев

Тут на глаза Гудошникову попала палка, с помощью которой зашторивались окна.

– Слазь! – скомандовал он Зое. – Так мы до конца войны их не перетаскаем!

Он стал выталкивать папки из гнезд, взметнулась пыль – и грохот разнесся по всему зданию. Дело пошло быстрее.

Все материалы, ставшие уже историей, уместились в два ящика, но это была капля в море. Сотни папок оставались на полках! Никита Евсеич выхватил одну из них, развязал тесемки – и словно жаром от огня пахнуло на него – год тысяча девятьсот двадцать второй… Первые коммуны, борьба с бандитизмом, с кулачеством, рождение новой психологии. Это была уже история!

– Это нужно спасать, – распорядился Гудошников. – Все документы по тридцатый год!..

Набили и упаковали еще четыре ящика. Гудошников, макая палец в чернила, подписал каждый из них, чтобы потом не путать. Выставили во двор. Но папок в хранилище словно и не убыло. Пришлось снова развязывать их и смотреть содержимое.

Инструктаж по эвакуации архивов был короток. Гудошникову доверяли и полагались на его опыт, ему было поручено решать, что уже стало историей и что станет ею. Он пересматривал папки и с удивлением обнаруживал, что все здесь ценно, что каждую бумажку, каждый документ через двадцать – тридцать лет потомки будут с благоговением брать в руки и читать, открывая для себя то, как быстро шло и менялось время довоенной поры. Сейчас это были сухие строки отчетов: где и сколько организовано клубов, читален и школ, скупые цифры сельскохозяйственной статистики, протоколы собраний партячеек в затерянных лесных деревеньках. Но что написано в этих протоколах! Какие вопросы решали три-четыре коммуниста! За область, за всю Белоруссию, за всю страну и даже за всю землю.

К вечеру Гудошников с Зоей упаковал еще семь ящиков и, выстроив их во дворе, неожиданно уловил интересную закономерность. То, что сейчас уже составляло историю – подполье и гражданская война, – уместилось всего в двух ящиках. Та жизнь, которая была наполнена опасностью, великими событиями, великими бедствиями и радостями, в документах отражалась скупо и мало. Но чем больше устанавливалась и выравнивалась новая жизнь, тем больше скапливалось о ней материалов и информации, а попросту – бумаг. Весь архив не вошел в последние семь ящиков, и чтобы его упаковать, ящиков требовалось вдвое больше. Значит, едва хватит вагона, а нужно еще сортировать и грузить государственный архив! Современные документы следовало ужать, сократить хотя бы до четырех ящиков, но такую работу можно было сделать за месяц. Ее нужно было делать раньше…

Гудошников опасался утонуть в современных материалах и поэтому решил закопать их без разбора. Тут оказалось, что не хватает ящиков, и Никита Евсеич послал шофера с машиной собирать их у магазинов. В это время к Гудошникову подбежал управляющий госархивом, тщедушный старичок по фамилии Солод.

– Послушайте, послушайте, а могу я взять с собой свою семью? – заговорил он срывающимся голосом. – И наши работницы тоже просят разрешения…

– Вы госархив упаковали? – спросил Гудошников.

– Да-да, все готово, – забормотал Солод. – Все уже в ящиках.

– Закончу с городским – приду к вам, – пообещал Никита Евсеич. – Все современные материалы оставить здесь. Будем закапывать.

– Понял, понял… А с семьей как же? Оккупация, немцы идут!

Город уже бомбили несколько дней. Гудошников самолетов не видел, занятый работой, но их вой и разрывы бомб слышались часто, причем в стороне вокзала, и он боялся за свой вагон.

– Хорошо, возьмите семью, но вагон будет забит до отказа, – предупредил Гудошников. – И своим сотрудникам накажите: брать только стариков и детей.

Вечером, когда с госархивом было закончено, во двор здания въехала машина секретаря обкома.

– Обстановка на фронте резко изменилась, – сказал он тихо. – Грузить вагон нужно сейчас, немедля. Поторапливайтесь.

Едва он уехал, как по городу ударила немецкая артиллерия. Гудошников распорядился грузить машину документами и вывозить на вокзал. За ночь нужно было сделать несколько рейсов, успеть загрузить вагон, а все, что оставалось здесь, – закопать и замаскировать яму. Пока женщины грузили машину, Никита Евсеич заглянул в помещение госархива, сплошь заставленное ящиками. На ящиках сидели люди: три женщины, четыре старухи с огромными узлами в руках, шесть подростков, человек десять детей от трех до семи лет и молодой парень, рядом с которым стояли два чемодана.

– Это что за люди? – удивился Гудошников, потому что час назад заходил сюда и никого, кроме управляющего Солода и трех женщин-сотрудниц, не видел.

– Это моя семья, – забормотал управляющий. – Вы же позволили взять… Оккупация! Не под немцем же оставаться?

– А ты что здесь торчишь? – Гудошников подошел к парню. – Быстро во двор, грузить ящики!

– Это мой племянник! – вступился Солод. – Он больной, у него паховая грыжка… Гриша, сними брюки, покажи…

Парень начал расстегивать брюки. Присутствующие старухи, женщины и подростки смотрели на Гудошникова выжидательно и с надеждой.

– Я не врач! – отрезал Гудошников, чувствуя внезапный прилив озлобленности. – Живо во двор! Ящики таскать сможет!

– Иди, Гриша, иди, – Солод подтолкнул парня. – Тебе тяжелое нельзя поднимать, но ты иди! Велят – иди…

Парень оставил чемоданы и вышел. Гудошников осмотрел заколоченные ящики.

– Вы рассортировали что вывозить, а что закапывать здесь? – спросил он.

– Да-да, все готово, – пробормотал управляющий, показывая рукой. – Эти на эвакуацию, эти – прятать…

– Ящики уже погрузили, – сказал парень, возвращаясь. – Вас зовут…

Гудошников распорядился выносить упакованные документы во двор и ушел.

Немцы били неприцельно, из дальнобойных орудий, снаряды рвались на улицах, попадали в жилые дома. Город заметно опустел. Сновали изредка военные машины, какие-то люди закладывали окна некоторых зданий мешками с песком, кое-где мелькали гражданские с винтовками и санитары. Гудошников поторапливал шофера: в той стороне, где был вокзал, поднимались черные клубы дыма. Однако пришлось объезжать вкруговую, потому что некоторые улицы оказались заваленными грудами битого кирпича.

У вокзала горел состав с нефтью – и к путям было не подойти. Рвались цистерны, вздымая огненные шары и разбрызгивая горящие струи. Гудошников разыскал коменданта станции среди черных от копоти, бессильных что-либо сделать пожарников. Пока он ковылял к нему по шпалам и битому кирпичу, к коменданту подскочил какой-то майор.

– Почему вы не убрали состав с нефтью? – закричал майор. – Вам было приказано убрать!

– Разбило пути! – оправдывался комендант. – Вывести состав из тупика было невозможно…