i e8c15ecf50a4a624 - Unknown

в его прежнем виде по 87-й статье[652]. Узнав об этом, Госу­дарственный совет И марта провалил законопроект в це­лом. Но Столыпин, с согласия царя, через три дня провел его в чрезвычайном порядке.

Казалось, Столыпин одержал полную победу, однако на самом деле это была пиррова победа. «Столыпин и его прихвостни,—писал по этому поводу Витте,—торжество­вали, но для мало-мальски дальновидного человека было ясно, что это торжество накануне его политической гибе­ли» [653]. То же самое писал и Шидловский. Столыпин, указы­вал он, совершил «акт политического самоубийства»[654]. Сам Столыпин также говорил Коковцову, что его дни, как премьера, сочтены, что до него «добираются со всех сторон» и он.«здесь не надолго»[655].

Помимо заступничества нескольких великих князей, одной из причин временного оставления Столыпина на посту было нежелание верхов создавать «конституцион­ный» прецедент — принятие отставки на базе конфликта исполнительной власти с «представительными учрежде­ниями». Коковцов указывает, что, когда после провала курий Столыпин подал прошение об отставке, царь заявил ему, что он не может «допустить подобный исход под влия­нием частичного несогласия Совета. Во что же обратится правительство, зависящее от меня, если из-за конфликта с Советом, а завтра с Думою будут сменяться минист­ры?» [656]. Было решено убрать Столыпина потихоньку. «По­

литически Столыпин был уже конченым человеком,— говорил значительно позднее (после убийства Распутина) А. В. Кривошеин (министр землеустройства и земледелия при Столыпине) Гучкову.— Отставка его была уже реше­на; только искали формы и повода для его перемещения на невлиятельный пост» [657].

По одним данным, предполагался перевод Столыпина наместником на Кавказ, по другим — для него намечалось учредить пост восточносибирского наместника[658].

В конце концов выход был найден охранкой, отправив­шей неудавшегося Бисмарка на тот свет с помощью своего агента Богрова, который смертельно ранил Столыпина 1 сентября 1911 г. О том, что это сделала охранка, свиде­тельствует ряд хотя и косвенных, но достаточно убедитель­ных данных.

Верхи, правая и либеральная печать одинаково при­знали, что причиной политической гибели Столыпина был крах его бонапартистской политики. Была бита, констати­ровал Трепов при обсуждении законопроекта о западном земстве, ставка Витте на крестьянскую Думу, но также бита ставка Столыпина и на III Думу[659].

В статье «В чем кризис?» Меньшиков писал: «Было бы неправдой утверждать, что П. А. Столыпин непопулярен. Напротив, он пользуется общим уважением, но в этом уважении чувствуются как бы ноты некоторого разочаро­вания». «Мы все ждем появления больших людей, очень больших, великих. Если данная знаменитость получила величие в аванс и вовремя не погасила его,— общество этого не прощает». «Годы идут, но большого дела что-то не видно». Столыпин «имел счастье дождаться заметного успокоения», но «увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и, кажется, мы снова... начинаем катиться влево».

Нет положительной идеи для борьбы с революцией — таков вывод Меньшикова. А «даже гениальные люди — каковы Наполеон и Бисмарк — были бессильны вне всякой идеи». «Кризис не в том,— писал Меньшиков в заключе­ние,— что Гос. Совет разошелся с П. А. Столыпиным, а в том, что последний не в состоянии стать хозяином поло- жения...» [660]. Это был приговор Столыпину.

Такую же оценку положения давала и кадетская «Речь». «От возможного крушения,— писала она,— наш премьер ускользал до сих пор, передвигаясь вправо и подхватывая тот лозунг, которым пробовали воспользо­ваться против него». Но «эта игра... не могла продолжать­ся бесконечно». «Вправо поворачивать дальше некуда... Для этой политики услуги П. А. Столыпина больше не нужны... И справа и слева слишком хорошо понимают, что на одной отрицательной программе ,,успокоения“ нельзя же оставаться навек. А ни на что другое присяжные „успо- коители“ не показали себя способными. Мало того, слиш­ком ясно становится теперь, что и самый момент ,,успо- коения“... они не сумели использовать, принявши средство за цель». Эту же мысль «Речь» разъясняла цитатой из одной влиятельной немецкой газеты, которая писала: «Он (Столыпин.— А. А.) сделал все для подавления минувшей революции, но очень мало для предотвращения рево­люции будущей» [661].

«Парламентский» кризис. «Парламентский» кризис был вызван трехдневным роспуском палат, которого Столыпин потребовал для проведения законопроекта о западном зем­стве в порядке 87-й статьи Основных законов. Искусствен­ный перерыв занятий Думы п Государственного совета после четырехлетнего существования третьеиюньской Ду­мы означал полный провал думского бонапартизма Сто­лыпина. «Конституция» предстала перед страной как чи­стейшая фикция: с «народным представительством» ца­ризм мог так же мало церемониться, как мало церемонил­ся он с каким-нибудь губернским земством.

Выразив свою радость по поводу оставления Столыпи­на у власти, октябристский официоз далее писал: «Другое дело — обстоятельства, сопровождающие возвращение П. А. Столыпина». «Упрочение данного прецедента на практике может привести к очень опасным последствиям, и, логически рассуждая, таким путем можно и сов­сем свести на нет значение законодательных учрежде­ний» [662].

Дума ответила на роспуск четырьмя запросами (октяб­ристов, прогрессистов, кадетов и социал-демократов). Гуч­ков в знак протеста сложил с себя председательские полно- мочия.

Государственный совет также сделал запрос. Отвечая на него, Столыпин заявил: «Из-за несогласий между пала­тами не могут страдать интересы страны. Законодательные учреждения обсуждают и голосуют, а действует и несет ответственность правительство». В том же духе он высту­пил и в Думе. Октябристская газета справедливо указыва­ла: «Отсюда недалеко до низведения роли законодательных палат к чисто формальному санкционированию правитель­ственных законопроектов без права критики и тем более без права их отклонения». А «отсюда уже один шаг до полного упразднения законодательных учреждений»[663].

Правые и националисты возражали против запросов. Позиция их была очень проста. Граф А. А. Бобринский охотно признал, что «издание высочайшего указа 14 марта 1911 г. о введении земских учреждений в шести западных губерниях не соответствует точному смыслу ст. 87 Осн. Зак.». Но это не имеет ровно никакого значения: «Несоот­ветствие это... не должно бы служить основанием для зап­роса, ибо самый акт, по поводу которого запрос предъяв­лен, есть волеизъявление верховной самодержавной влас­ти, являющейся источником закона»[664]. Иначе говоря, царь имеет право в любой момент нарушать и отменять лю­бые законы, в том числе и Основные, потому что он само­держец — «источник закона».

То же самое заявил от имени националистов А. А. Мо­товилов. «Мы считаем, — говорил он, — что державный хо­зяин земли русской имеет всегда не только право, но и святую, искони дарованную ему возможность временно приостанавливать действия того учреждения, которому жизнь он сам дал, а поэтому мы не находим никакой не­правильности в действиях председателя Совета Мини­стров...» [665].

Речь Маркова 2-го служит превосходной иллюстрацией к ленинской мысли о том, что вопрос о «конституции» — это вопрос о соотношении классовых сил. «Я, гг.,— начал курский «зубр», насмешливо обращаясь к либералам,— имел в виду с вами побеседовать о конституции». «Гг., уве­ряю вас, вы достойны жалости; никакой конституции у нас не было, нет и не будет... и нарушать то, чего нет, невоз­

можно». «Ведь вы, гг. конституционалисты,— издевался он,— вы не должны забывать, что вы опираетесь только на бумажный закон и за вами нет никакой силы; эти же госпо­да (указывая налево), когда они резко, быть может, даже иногда грубо, нападают на правительство, то за ними есть сила, сила решимости идти на революцию, идти на барри­кады, а вы, гг. (обращаясь к центру), на баррикады не пойдете, уверяю вас (смех)... так что же за вами? Вы пу­гаете вашими картонными мечами, размахиваете вашими бумажками, а вам скажут: уходите прочь,— и вы уйдете и будете трястись от страха. К чему же еще такой грозный тон принимать? Это вам не идет, это вам не к лицу» [666]. Это была уничтожающая и совершенно справедливая оцен­ка октябристско-кадетских «либералов».

Однако в позиции правых и националистов была та существенная разница, что, оправдывая роспуск Думы, правые одновременно резко нападали на. Столыпина. Сделано это было Пуришкевичем. О действиях предсе­дателя Совета министров, заявил он, «только один холоп может молчать». Столыпин «низринул авторитет и зна­чение Государственного Совета». Он «позволил себе со­считаться, крича всюду о закономерности, с председате­лем правых Государственного Совета П. Н. Дурново...», хотя его заслуги «не могут сравниться в смутные годы с заслугами П. Н. Дурново...» Он потребовал «выдать го­ловой себе своего политического противника, одного из самых выдающихся, сильных, мощных и талантливых людей России». Дальше шло главное. «Я понимаю,— говорил Пуришкевич,— стремление Столыпина попасть в Бисмарки, но для того, чтобы попасть в Бисмарки, нуж­но отличаться проницательным умом и государственным смыслом; а в этом поступке нет ни проницательного ума, ни государственного смысла..., ибо, говорю я, если Сто­лыпин за все время своего управления говорил об успо­коении и не добился успокоения, если он говорил об усиле­нии России и не добился усиления, то он этим шагом до­стиг и добился одного — добился полного объединения, за малым исключением, всего благомыслящего русского обще­ства в одном: в оппозиции самому себе» [667].