Раскинулось море широко - Валерий Белоусов

«Нет, у меня нормальная ориентация… а что такое?»

«Всё-то ты книжки всяких Ломброзов читаешь, словами умными сыплешь… ориентация у него… Слушай, не в службу – сходи, будь другом, к Окружной… там под мостом через Обводной какие-то беспризорники в асфальтовом котле поселились… жалко мальцов! Зима же… напьются самогонки и замёрзнут, сироты… Возьми их да и отведи… ну хоть в приют -школу имени Достоевского, к Сорокину Виктору Николаевичу…»

«Нет, я один не пойду… это же такие архаровцы! Они меня самого… куда хочешь отведут…»

«Вот-вот» – поддержала Ларина вытирающая сопли Ксюша – «меня вот тожеть вчерась эти сиротки мало-мало не ссильничали…»

«Тебя ссильничаешь… как же!»

«А что? Я ведь не какая -нибудь подзаборная, чтобы за так…»

«Ну хорошо, Ларин… возьми тогда с собой вот хоть Дукалиса! О, лёгок на помине!»

Городовой Дукалис, из лифляндцев, коих достаточно в Северной Пальмире, стоя в дверях, прижал два пальца к круглой барашковой шапке под суконным башлыком, засыпанным тающим снегом:«Так точно, слушаюсь! Куда иттить?»

«Да погоди ты, согрейся малость… с Сенного?»

«Так есть… полный порядок, собрал с лавочников три рубель…»

«Молчи, дурень! При посторонних! Горе моё… хорошо хоть не перед градоначальником ляпнул… ладно, как обогреешься – пойдёшь беспризорников… чем могу служить, господа?»

Вошедший в камеру (именно так!) околоточного первым господин в английском полупальто с каракулевым воротником, ни слова не говоря, выхватил из кармана короткоствольный «бульдог» и в упор выстрелил Соловцу в лицо…

Ксюша дико завизжала… Ларин сбил её, как городошную кеглю, на пол, прикрывая собой и одновременно пытаясь выхватить из кобуры свой «Смит-Вессон» – но явно не успевая это сделать… положение спас Дукалис.

Богатырским мощным движением он стремительно поднял подвысь дубовый стол, окрашенный алой кровью околоточного, и обрушил его на голову каракулевого господина… тут из коридора загремели новые выстрелы, наполняя комнату сизым дымом… Дукалис закачался, и со стоном рухнул на некрашенные доски пола…

Однако Ларин за эти несколько секунд успел-таки обнажить своё оружие – которое немедленно не преминул пустить в ход.

Нападавшие, видимо, не ожидавшие встретить отпор, тут же ретировались, бросив своего подельника…

Когда квартальный Ларин, перевязав хрипящего Дукалиса (в перевязке деятельное участие приняла госпожа Запиздюлькина, в девичестве Собчак, пожертвовавшая на благое дело собственноручно оторванный кусок своей нижней юбки) начал активно колоть задержанного (причём колол он его шилом, предназначенным для шитья дел), последний сознался, что он не бандит, а идейный борец с самодержавием, и требует обращаться с ним вежливо!

Поэтому Ларин его пристрелил с соблюдением всех установленных норм приличия… не любят полицейские «менты», когда их товарищей убивают…

А у околоточного – двое детишек малых остались – мальчишка и дочка, чуть постарше, которая сок яблочный очень любит… и беспризорниками в этот день так никто и не занялся…

… В этот день – на Козьму и Демьяна – всю страну внезапно накрыла волна кровавых, чудовищных, бессмысленно-жестоких преступлений… можно было подумать, что все они управляются единой, безжалостной волей… что, в общем, так оно и было!

В Порфироносной Вдове лаборантка Лаборатории Особо Опасных Заболеваний Московского Медицинского Института Аврора Крейсер вылила в акведук Мытищинского Водопровода колбу с возбудителем холеры, штамма «Эль-Тор».

На станции Люберцы Московско-Рязанской дороги помощник начальника станции Смирнов и стрелочники братья Волковы устроили крушение ускоренного дачного поезда, состоящего только из вагонов первого и второго классов, чтобы, как они показали – «ограбить трупы состоятельных пассажиров».

В Ревеле, на улице Люхиге-Ялг, специально приехавший для этой цели из Ыйсмяэ Jьri Bцhm, в миру Valery Egoroff, ударил молотком по голове «рюсски оккупант» – пятилетнего мальчика Василия Иванова…

В Киеве, на Подоле, на Андреевском спуске, приват-доцент Грушевской, воровато оглянувшись, столкнул под откос оставленную матерью буквально на минуту у Андреевской Церкви коляску с двухмесячной девочкой…

В полуверсте от Винницы была подожжена польским националистом Рыдз-Смиглы церковь-усыпальница русского врача -хирурга Пирогова… даже мёртвый – он не давал покоя врагам России!

В Тульчине бойцы еврейской боевой организации «Хагана» швырнули бомбу в местное офицерское собрание…

В Гельсинкфорсе студент Свинехунд насыпал крысиный яд в пиво – и угостил им матроса второй статьи Дыбенко…

По отдельности – эти чудовищные по бессмысленности преступления были способны вызвать только отвращение и ужас обывателя – но, вместе с «центральным актом» – немыслимым убийством Государя – они должны были погрузить страну в хаос…

И счастлива Россия, что нашёлся такой человек, и должна быть она вечно благодарна ему – православному литвину Годзилко (по вечному пачпорту солдату Моршанского полка Ивакину), которого нашли контуженным в воронке при «третьей Плевне», когда вся его рота полегла при штурме редута у Горного Дубняка…

Одинокий инвалид служил швейцаром в гостинице «Европейской» и на крёстный ход попал случайно – шёл себе со смены… и думал, что это в честь Козьмы и Демиана! А когда увидел, что некто целиться в Государя – долго раздумывать не стал…

Кстати, личность этого «некто» – изрядно обезображенную пролетарским гневом – удалось установить!

Это оказался Янкель Моисеевич Юровский, екатеринбургский мещанин… член РСДРП, по профессии – фотограф… его ателье, занимавшееся изготовлением «парижских фото в стиле ню», было закрыто царскими сатрапами, не понимавшими прогресса… они считали эти высокохудожественые работы – безнравственными! Слюшайте, я вас таки умоляю – ведь нравственно всё, что идёть на благо пролетариата? А Юровский – без сомнения, пролетарий? Ну мало что он использовал наёмных работников? Всё равно – пролетарий… потому что относится к наиболее угнетаемой проклятым царизмом еврейской нации. Раз еврей – значит, угнетённый, и все ему обязаны.

Ничего удивительного что униженный и оскорблённый Юровский принялся мстить гоям…

Когда известие о покушении разнеслось по всей стране… можно было ожидать, что страна оцепенеет от ужаса! Раз можно поднять руку на Божьего Помазанника – значит, всё позволено?!

Однако – организаторы «кровавого воскресенья» просчитались… реакция народа была совершенно иной!

В Киеве, где на Крещатике рыжий еврейчик разорвал раму с портретом Михаила Александровича, просунул туда голову и кричал:«Ви! Слюшайте! Тепер я ваш цар!» – мастеровые, сперва слегка оторопев, к вечеру устроили первый в этот день «pogrom»… полетел по Подолу пух из распоротых перин!

Больше всего пострадали совершенно непричастные сапожники да портные… Поляковы да Бершадские вовремя укрылись за тяжёлыми ставнями, окружённые многочисленной частной охраной…

…«Когда идеи перестали быть коралловыми украшениями, а стали для интеллигенции пружинами действий, иногда героически самоотверженных, – и в эту более зрелую эпоху наша историческая бедность создала колоссальное несоответствие между идейными предпосылками и общественными результатами интеллигентских усилий. Вбивать часами гвозди в стенку стало как бы историческим призванием русской интеллигенции.

Чтобы не пьянствовать и не резаться в карты в сытой и пьяной среде „мертвых душ“, нужен был какой-нибудь большой идейный интерес, который, как магнит, стягивал бы к себе все нравственные силы и держал их в постоянном напряжении.

Чтоб не брать взяток и не искательствовать среди искателей и мздоимцев, нужно было иметь какие-то свои глубокие принципы, отрывавшие человека от среды и делавшие его отщепенцем: нужно было быть карбонарием или, по меньшей мере, фармазоном.

Чтоб жениться не по тятенькину приказу, нужно было стать материалистом и дарвинистом, то есть крепко-накрепко уразуметь, что человек происходит от обезьяны, и поэтому тятенька в восходящей лестнице родословия примыкает к обезьяне ближе, чем сын.

Протянуть руку к римскому праву или к ланцету означало – в принципе протянуть ее к запрещенной литературе и прийти к несокрушимому убеждению, что без политической свободы тупым и ржавым куском железа окажется ланцет.

Чтоб бороться за конституцию, интеллигенции понадобился идеал социализма. Наконец, ей пришлось заняться обесценением всяких „преходящих“ политических ценностей перед верховным трибуналом „Долга“ и „Красоты“, – только для того, чтобы… облегчить себе примирение с режимом.

И вот это-то убийственное несоответствие между идеологией и житейски общественной практикой, это кричащее свидетельство о бедности являлось для интеллигенции, наоборот, источником необузданного высокомерия.