Сен-Жермен - Михаил Ишков

Сен-Жермен прытко выскочил из кресла, совсем, как юноша, заходил по комнате, вышел на балкон, откуда зябко тянуло ночной прохладой. Затем вернулся и, облокотившись на конторку с противоположной стороны, словно делясь великой тайной, признался.

– Джонатан, король Пруссии, был великий человек! Ум, глубокий стремительный, выпестованный Вольтером, крепкая воля, энергии на десятерых, практическая сметка. Разве что широты ему не хватало, славянской гибкости. То есть, обязательных в умственных делах шатаний и сомнений, которыми в полной мере овладела его родственница Екатерина, сидючи на русском троне. Запомните на будущее, всякие мыслительные извивы вашего соотечественника Тристрама Шенди[161] имеют куда более глубокий смысл, чем это кажется с первого взгляда. Всякая метода ограничена по сути своей. Подобные же, на грани идиотизма, рассуждения, какими украшал свою жизнь незабвенный Шенди, прежде всего, дают ясное разграничение между безумным и практическим разумом и позволяют взглянуть на проблему с неожиданной стороны.

– Это записывать? – зевнув, спросил Джонатан.

– Ну, – развел руками Сен-Жермен, – если вам не интересно… Хорошо вернемся к Фридриху. К сожалению, императрице Екатерине II было далеко до Фрица в нравственном смысле. Король прусский был что называется истинно добродетельный человек. Не следует обращать внимание на упреки современников о его якобы неумеренной жестокости и необычайном коварстве. Тем более, что в подобных обвинениях особенно изощрялись австрийцы, которые превратили Венгерское королевство в заповедник, где санкционированные и несанкционированные убийства превратились в главный козырь властей. В молодости Фриц отличался особой пылкостью натуры и пытался бежать от отца, фельдфебеля на троне, Фридриха-Вильгельма I в нынешние Северо-Американские Штаты. По крайней мере, во время наших встреч он сам как-то признался мне, что фантазии Руссо произвели на него сильное впечатление. Беглецы были пойманы, принца подвергли заключению. На глазах Фридриха палач отрубил голову его несчастному путнику Катте – это был тяжелый удар для молодого кронпринца. Фриц был сослан в Кюстрин, где провел несколько лет, трудясь в городском управлении мелким чиновником. Здесь вот что интересно – с постижением работы прусской системы государственного механизма, Фридрих впитывал и проникался заветами отца.

Фридрих-Вильгельм требовал от наследника не так уж много. Вот краткий набор заповедей, которые, по его мнению, воспитатели должны были накрепко вколотить в голову сына. Латыни не нужно. Математика полезна исключительно для фортификации. Ремесло солдата – единственный путь к славе. Древнюю историю следует пройти слегка, главное досконально разобраться в том, что за последние сто пятьдесят лет было сделано в Бранденбурге хорошо и что плохо. В результате маленький Фриц изобрел игрушечных солдатиков. С другой стороны ему повезло подростком встретить Дюгана де Шандена, который, обучая отрока французскому языку, привил ему вкус к рассуждениям, наукам и искусствам.

Фридрих был философ на троне. Король как-то признался: "Под влиянием философии, я начинаю верить в возможность существования у меня души и, пожалуй, в возможность её бессмертия".

– Одним словом, – перебил Сен-Жермена секретарь, – если бы кто-то неопровержимо доказал, что душа необходимо существует, он тут же согласился бы?

– Вот именно! – кивнул граф. – Но я никогда не решился бы поставить подобный опыт. Существование души – вещь недоказуемая! И слава Богу! Нет надобности убеждать кого-то в наличии этой субстанции. Вот почему я никогда не прощу так называемым "просветителям" саму постановку вопроса о необходимости подобного доказательства. По этому поводу можно сделать следующее замечание – исключите из нашей культуры понятие "душа", что останется? Фридриха живо интересовали важнейшие проблемы познания, но в сущности он всегда оставался скептиком, подмечающим во всех явлениях, прежде всего, отрицательную сторону.

Но вернемся к портрету.

Это был зоркий, не упускающий своей выгоды человек. Прекрасное повторение Надир-шаха, однако не в пример своему духовному предшественнику Фридрих был образованным, я бы сказал утонченным человеком. В смысле сохранения жизни, поверьте, Джонатан, самую весомую гарантию дает образование. Если взглянуть шире, то культура…

Какая наиболее четкая черта его характера сразу бросилась мне в глаза? Это безусловно честолюбие. Как и его наставник Вольтер, оба свято верили, что слава все спишет. Это были люди большого ума, господствовавшего у них над всеми иными душевными способностями. Фридрих ни в коем случае не отказывал в полезности прекрасным душевным порывам, но всегда утверждал, что высшая добродетель заключается в том, чтобы ставить их на место. Я пытался уточнить: "Это значит, держать в узде?" – на что король возражал: "Ни в коем случае!.. Именно ставить на место. То есть, уметь использовать…"

Уиздом, не отрывая пера, тяжело вздохнул и, дописав последнее предложение, в сердцах воскликнул.

– Из ваших слов вытекает, что он был почти полубог…

Граф Сен-Жермен усмехнулся.

– Кто из нас полубог, ещё вопрос, но это был достойный противник, и как раз в середине шестидесятого года или точнее и ближе к его концу, с неотвратимым приближением смерти Елизаветы, в момент тяжелых неудач, перед ним вдруг открылись умопомрачительные перспективы. Он по свойству своего помешанного на регулярности разума, немедленно принялся составлять детальный план действия, который собирался пустить в ход сразу после воцарения молодого Петра. Во сне мне было указано, что я просто обязан перекрыть ему все возможные пути для проведения этого замысла в жизнь.

– В чем же его суть?

– В объединении Пруссии и России под его началом…

– Не слишком ли? – усмехнулся Джонатан.

– В том-то и беда, что это был вполне реальный, рассчитанный вплоть до мельчайших подробностей план. Прежде всего, следовало раз и навсегда избавиться от Екатерины. Ее неизбежно ждал монастырь, а там и скорая смерть. Затем женить Петра на ближайшей родственнице Фридриха. Прусский король заранее прикинул, какого человека в какое российское ведомство назначить. Конечно, он никому не заикался об этом, но я-то знал!.. Мне было все ведомо. И я бросился в бой. Не добившись успеха в достижении мира с Англией, упустив момент, когда можно было рассчитывать, что Фриц останется один на один с коалицией, я решил зайти с другой стороны и сразу из Англии отправился на континент, предварительно оповестив кое-кого из имущих власть в этом мире, что время не терпит…

Уиздом быстрее заработал пером. Закончив фразу, он жадно глянул на графа.

– К кому же именно вы обращались?

– В первую очередь к его величеству Людовику XV и, конечно, герцогу Шуазелю, – ответил Сен-Жермен. – Не останавливайтесь, пишите. Осенью шестидесятого года я собственной персоной явился в особняк министра иностранных дел. Там мы договорились, что он устроит мне аудиенцию у короля. Это было очень непросто. Людовик в подобных обстоятельствах порой выказывал редкую строптивость и, я бы сказал, испытывал смущение. Только не думайте, что он в чем-то раскаивался! Ни в коем случае! Он в полной мере ощущал себя помазанником божьим. Неловкость вызывалось исключительно человеческой слабостью – тем, что ему было трудно привыкать к новому положению, к новой завязке отношений с подданным, с которым он уже когда-то порвал. Поэтому никто из списанных им деятелей ни разу не был возвращен на прежнее место, даже если этого требовали интересы государства. В этом смысле он был чрезвычайно тяжелый человек. Людовик обеими руками держался за привычное. Всякое, хотя бы наилегчайшее, наинежнейшее, дуновение перемен вызывало в нем глухое раздражение и следовательно почти неодолимое противодействие. Его любимым выражением было: "Quad scipsi, scipsi!"[162]

Я ни единым жестом, даже намеком не мог позволить себе напомнить о случившемся в Голландии. Таковы, мой друг, законы политической игры. На ужине в Малых апартаментах, изложив свои соображения, что ждет Европу в случае скорой смерти императрицы Елизаветы и восшествия на престол законного наследника Петра III, я постарался внушить присутствующим, что судьба Европы теперь во многом зависит от подвижности французской политики. Причем здесь требовалось – это было непременным условием! – сыграть двумя руками так, чтобы правая рука ни в коем случае не знала, что делает левая. Только после этой фразы Людовик оттаял и к изумлению всех присутствующих одобрительно кивнул. Знаете, Джонатан, какую историческую фразу он произнес в тот момент. О ней никто не знает. Ее слышали её всего несколько человек, все они уже давно в могилах…

"Узнаю сына португальского еврея, – сказал король. Все замерли, а Людовик невозмутимо закончил. – Он сумеет вывернуться из любой переделки".