Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

— Представить себе не мог, что из Мечи получится такая заботливая мать, — говорит Макс, пуская пробный шар. — Я запомнил ее совсем другой.

Ирину, кажется, заинтересовали его слова. Подавшись вперед, она ставит локти на стол — между ними в стакане с кока-колой плавают кубики льда.

— Вы давно не виделись с ней?

— Много лет. А дружим с незапамятных времен.

— Какой счастливый случай свел вас в Сорренто.

— По-настоящему счастливый.

Официант приносит ему коктейль. Макс подносит стакан к губам, а девушка смотрит на него с нескрываемым любопытством.

— А с отцом Хорхе вы были знакомы?

— Шапочно. И недолго. Перед войной. — Он медленно ставит стакан на стол. — Первого мужа Мечи я знал лучше.

— Армандо де Троэйе? Музыканта?

— Да. Автора знаменитого танго.

— А, ну конечно. Танго.

Она глядит на конные экипажи, в ожидании туристов стоящие на площади. Кучера собрались под пальмами, в тени.

— Какой, должно быть, это был чарующий мир… Эти наряды… Эта музыка… Меча рассказывала, что вы танцевали совершенно исключительно.

Лицо Макса принимает выражение, находящееся где-то на полдороге от учтивого протеста к скромно-достойному признанию заслуги. Он научился ему лет тридцать назад, подсмотрев в какой-то картине Алессандро Блазетти.

— А какой она была в те годы?

— Элегантна. И необыкновенно хороша. Одна из самых привлекательных женщин, каких я встречал в жизни.

— Мне трудно представить ее такой… Она ведь мать Хорхе.

— А как она справляется с ролью матери?

Пауза. Ирина гоняет соломинкой лед в стакане, но не пьет.

— Думаю, что все же спрашивать об этом надо не меня…

— Она поглощает его?

— В известном смысле она его выковала. — Девушка снова замолкает на мгновение. — Без нее Хорхе не стал бы тем, кем стал. И тем, кем еще станет.

— Хотите сказать, он был бы счастливей?

— Ой нет, ну что вы… Ничего подобного. Хорхе — счастливый человек.

Макс, вежливо кивнув, отпивает еще глоток негрони. Ему не надо напрягать память, чтобы вспомнить счастливых людей, чьи жены изменяли им — с ним, с Максом Коста.

— Она никогда не собиралась сотворить из него чудовище, как другие матери, — добавляет Ирина через минуту. — Старалась воспитывать как обычного ребенка. Но так, чтобы это совмещалось с шахматами. И ей это удалось — хотя бы отчасти.

Последние слова она, глядя на площадь, произнесла торопливо и даже чуть озабоченно, словно Меча Инсунса могла появиться здесь в любую минуту.

— Он в самом деле был вундеркиндом?

— Судите сами: в четыре года он научился писать, глядя, как это делает мать, в пять мог перечислить без запинки столицы всех государств мира… И она очень рано поняла не только то, кем он может стать, но и чего ни в коем случае не должно случиться. И, что называется, разбилась в лепешку, чтобы не допустить этого.

При слове «разбилась» лицо ее на миг каменеет.

— Так было и раньше, и теперь… Постоянно. Она словно боится, как бы его не забыли. Не оттеснили в сторону.

Громкий выхлоп промчавшейся мимо «Ламбретты» заставляет ее вздрогнуть.

— И нельзя не признать ее правоты, — добавляет Ирина чуть погодя. — Многих постигла эта участь. Мне ли не знать…

— Не преувеличивайте. Вы ведь еще так молоды.

От скользнувшей по ее лицу усмешки — быстрой и едва ли не жестокой — девушка кажется лет на десять старше. Потом опять становится прежней.

— Я играю с шести лет. И видела, сколько шахматистов плохо кончили. Превратились в карикатуры на самих себя. Для того, чтобы стать первым, нужна адская работа. Особенно если знаешь, что никогда не станешь.

— Вы мечтали стать первой?

— Почему вы говорите в прошедшем времени? Я продолжаю выступать.

— Виноват. Я не знал. Думал, секунданты — это нечто вроде куадрильи вокруг тореро в Испании. Люди, не сумевшие стать «эспада», переходят в разряд помощников. Но, пожалуйста, простите… я вовсе не хотел вас обидеть.

Она глядит на руки Макса. На старческие пятна, покрывшие тыльную сторону кистей. На выхоленные закругленные ногти.

— Вы не знаете, что такое поражение.

— Как вы сказали?! — едва ли не со смехом переспрашивает Макс. — Чего я не знаю?

— Достаточно лишь раз увидеть его…

— А-а.

— Сидеть за доской и видеть последствия своей тактической ошибки. Убеждаться в том, как легко улетучиваются твой талант, твоя жизнь…

— Понимаю вас. Однако не думайте, что поражения знакомы только шахматистам. Они, знаете ли, далеко не исключение.

Ирина будто не слышит.

— Я тоже помнила все страны и их столицы, — говорит она. — И еще много всякой всячины. Однако дела не всегда идут так, как должны.

Она улыбается с видом почти героическим. В расчете на почтеннейшую публику. Только совсем девчонка может улыбаться так, думает Макс. Веря, что подействует.

— Трудно, когда ты женщина, — произносит Ирина, стирая с лица улыбку. — Все еще трудно…

Солнце, перебираясь со стола на стол, освещает теперь ее лицо. Она щурится, надевает очки.

— Знакомство с Хорхе открыло передо мной новые возможности. Проживать все это вблизи.

— Вы любите его?

— Вы полагаете, возраст дает вам право на такую бесцеремонность? — вопросом на вопрос отвечает она.

— Ну да. Должны же быть хоть какие-то преимущества…

Молчание. Гул машин. Отдаленный автомобильный гудок.

— Меча говорит, когда-то вы были очень хороши собой.

— Разумеется, был. Раз она так говорит.

Теперь лучи дотянулись и до Макса, который видит двойное отражение своего лица в больших черных стеклах ее солнечных очков.

— Да, конечно, — говорит она безразлично. — Конечно, я люблю Хорхе.

Она закидывает ногу на ногу, и Макс невольно смотрит на эти юные обнаженные колени. Кожаные сандалии на плоской подошве открывают пальцы с ногтями, выкрашенными в темно-темно-красный, почти лиловый цвет.

— Иногда я рассматриваю его, когда он сидит за доской, — продолжает Ирина. — Гляжу, как он передвигает фигуры, как делает свои рискованные ходы, и думаю, что очень люблю его… А иногда — когда он совершает ошибку, отказывается от того, что накануне мы приготовили вместе, и в последний момент меняет решение или медлит… В такие минуты я его ненавижу всей душой.

Она замолкает на мгновение, словно прикидывая, насколько точно сформулировала то, что чувствует.

— И мне кажется, что, когда он не играет, я люблю его больше.

— Это естественно. Вы оба еще так молоды.

— Нет… Молодость тут ни при чем.

На этот раз молчание затягивается так надолго, что Макс думает — разговор окончен. Поймав взгляд официанта, он двумя пальцами чертит в воздухе зигзаг, имитирующий роспись на счете.