Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

Он знал: женщина смотрит на него, но не поворачивал голову, уставясь в ту даль, где помаргивал маяк. Меча шевельнулась, и он почувствовал близость ее тела. Теплое, вспомнилось ему. Стройное, нежное и теплое. На ужине у Сюзи Ферриоль он восхищался ее обнаженной спиной, низко открытой вырезом атласного платья цвета мрамора, голыми руками, наклоном головы на стройной шее, движениями, любезной улыбкой в разговоре с другими гостями. Внезапную серьезность, когда, вдруг почувствовав, что с другого конца стола она смотрит на него, он ловил взглядом золотистые отблески ее глаз.

— Я познакомилась с Армандо еще девчонкой. Он обладал целым миром и вдобавок к нему воображением.

В памяти Макса беспорядочно заметались смутные картины, яркостью своей повергая его в растерянность. Слишком много ощущений, подумал он. Он предпочитал это слово слову «чувства». И сделал усилие, чтобы взять себя в руки. И вслушаться в то, что говорила Меча.

— Да, — продолжала она настойчиво. — Лучшее, что было в Армандо, — это его воображение. Поначалу.

В оставленное открытым окошко задувал легкий ночной бриз. Но через мгновение она завертела рукоятку, поднимая стекло.

— Он начал с того, что рассказывал мне про женщин, с которыми был близок, — продолжала она. — Для меня это было как игра… Это занимало. Заводило. Дразнило.

— Это он так тебя обольщал. Сукин сын твой Армандо.

— Не говори так… Ты не понимаешь. Все это было частью игры.

Она вновь пошевелилась, и Макс услышал, как еле слышно зашуршала ткань по коже сиденья. Когда они выходили с виллы, он кратким учтивым движением прикоснулся к ее талии, покуда учтиво пропускал вперед в дверях, чтобы тотчас обогнать и спуститься по ступеням первым. И в тот миг, из-за того, что он напряженно осмыслял непривычность положения, и нахлынули на него ощущения — а может быть, это и впрямь были чувства? А сейчас в почти интимной полутьме автомобиля, вспомнив, как обрисовывало вечернее платье ее бедра, он испытал прилив острейшего желания — всамделишного, а не придуманного. Удивившее его самого алчное влечение к этой коже, к этой плоти.

— И в конце концов мы перешли от слов к делу, — говорила меж тем Меча. — Глядели сами и подставлялись под взгляды.

Он возвращался к действительности словно из дальней дали и не сразу, с трудом понял, что она говорит про Армандо де Троэйе. Про их странноватые отношения, свидетелем и врасплох захваченным участником которых он раза два становился в Буэнос-Айресе.

— Я обнаружила в себе — или он помог мне обнаружить — темные, смутные желания. О каких даже и не подозревала. А они разжигали его желания.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Сейчас, ты хочешь сказать? Сегодня?

Меча замолчала надолго. Казалось, она озадачена тем, что он прервал ее неожиданным вопросом или самим этим вопросом. И когда заговорила снова, голос ее звучал бесцветно и тускло.

— Тогда, в Буэнос-Айресе… В последнюю ночь…

И осеклась — резко и вдруг. Открыла дверцу, вышла из машины, прошла в сосновой тьме до каменных перил смотровой площадки, нависавшей над скалами и морем. Макс в растерянности выждал немного и потом отправился следом.

— Свальный грех, — произнесла она. — Какое гадкое слово.

Под открытым ночным небом мерцали в отдалении огни Ниццы, и вспыхивающий через правильные промежутки времени маяк, казалось, гасил их. Меча куталась в наброшенный на плечи смокинг, из-под которого виднелись светлые кисти ее шали. Макс озяб в одном жилете. Не говоря ни слова, он подошел еще ближе и развел руки Мечи, придерживавшей лацканы, чтобы достать из внутреннего кармана портсигар. И случайно ощутил под шелком шали, под атласом платья ее ничем не стесненную грудь.

— С деньгами все просто. Армандо мог купить мне все. Любую ситуацию.

Макс постучал по крышке последней сигаретой, поднес ее ко рту. Без всякого труда — последняя ночь в Буэнос-Айресе показала ему достаточно — он мог представить себе, о каких ситуациях говорит женщина. Огонек зажигалки на краткий миг осветил его собственные ладони, прикрывавшие пламя от ветра, и, словно придвинув их к глазам, крупные жемчужины колье.

— Благодаря ему я познала наслаждения, которые продлевают наслаждение, — добавила она. — От которых оно делается ярче и насыщенней… Хоть, может быть, и грязней.

Макс беспокойно затоптался на месте. Он не любил слушать такое. Хотя и сам ведь не чуждался подобных забав, подумалось ему. Да, он сам был соучастником — в «Ферровиарии», в заведении Марго… Белокурая танцовщица, одурманенный спиртным и кокаином Армандо де Троэйе валяется на диване в гостиной отеля «Палас», а они с Мечей бесстыдно совокупляются у него на глазах — мутных и осоловелых. Даже сейчас, при одном воспоминании об этом в нем проснулось вожделение.

— И тогда появился ты, — продолжала женщина. — На чуть покачивающейся танцевальной площадке музыкального салона… С этой своей улыбкой славного малого. Со своими танго. Появился не раньше и не позже, а именно тогда, когда нужно. И все же…

Макс чуть отстранился, отступив в отдаленном отблеске маяка, — луч летел, постепенно слабея, над скалами Лазарето и стенами прибрежных вилл.

— И все же, какого же дурака ты свалял, мой милый.

Он облокотился на парапет. Не такого разговора ожидал он сегодня вечером. Ни упреков, ни обвинений, ни угроз не последовало. И, сидя в машине, он готовился к другому. Собирался достойно противостоять злобе и укоризне, столь естественных для женщины обманутой, а потому опасной, и ждал чего угодно, но только не той странной грусти, что звучала в словах и в молчании Мечи Инсунсы. Он вдруг осознал, что слово «обман» не к месту. Меча ни на миг не чувствовала себя обманутой. Даже в то утро, когда, проснувшись в отеле «Палас», обнаружила исчезновение Макса — и своего жемчужного колье.

— Это ожерелье… — начал было он, но тут же замолчал от внезапного осознания своей неловкости.

— Ах, ради бога! — В ее голосе звучало бесконечное презрение. — Я сию минуту швырнула бы его в море, если бы еще имело смысл что-то тебе доказывать.

Табачный дым вдруг показался Максу горьким. Поначалу он застыл в растерянности, полуоткрыв рот, словно на полуслове, а потом его пронизала внезапная странная нежность. Очень похожая на раскаянье. Он придвинулся бы к Мече, погладил бы ее по голове, если бы мог. Если бы она позволила. Но ведь он знал: не позволит.

— Что ты затеваешь, Макс?

Спрошено было совсем иным тоном. Жестче и суровей. Мгновение ее слабости, понял Макс, истекло скорее, чем были произнесены эти несколько слов. С непривычной, иноприродной тревогой, о существовании которой он до сих пор даже не подозревал, он спросил себя: а сколько бы длилась его слабость? То замирание, тот холод под ложечкой, которые он ощутил минуту назад.