Широки врата - Эптон Синклер

Это был наиболее эффективный способ показать дебютантку. Матери, имеющие подходящих сыновей, сидели, глядя через их драгоценные лорнеты, и взвешивали проблему дочери французского художника, которая вряд ли может быть так хороша, как она выглядела. Внук баронета смотрел и взвешивал, так же, как его мать. Розмэри смотрела, ничего не зная об Альфи и его проблемах, но думала о Ланни: «Выйти за него замуж? Или лучше остаться графиней?»

Она снова танцевала с ним. После чего они сели в одну из боковых комнат, и он принес ей еду и питье, и они болтали. Дав хороший совет, Ланни теперь решил применить его для себя. Известие о договоре Хор — Лаваль, так его назвали, появилось в Нью-Йорке утром, а в лондонских газетах во второй половине дня. Обращаясь к жене бывшего дипломата, Ланни заметил: «Что скажешь, Розмэри, о сделке с Францией по Абиссинии?»

«Мне рассказали об этом», — ответила она. — «Жаль, что это просочилось в газеты раньше времени. Это наделает много суеты».

«Полагаю, что так», — признался он.

«А что мы можем сделать?» — продолжала она. — «Мы, конечно, не хотим ввязываться в войну за место, как то. Но если у нас есть там жизненно важные интересы, то мы должны быть в состоянии договориться».

«Я полагаю, вы могли бы вышвырнуть Муссолини без особых проблем», — заметил он, — «но могли бы получить что-то похуже на его месте».

«В точку!» — воскликнула его старая возлюбленная. — «Скорее всего, красного с дикими глазами».

Так Ланни решил, что ему придётся воспользоваться своим собственным советом. Когда Розмэри спросила: «Зайдешь ко мне?» он ответил: «Я боюсь, что я не успеваю, старушка, я сейчас усиленно работаю на своего отца, а потом я должен вернуться в Нью-Йорк. Я не свободен, как ты, увы!»

Глава шестнадцатая. Выживание сильнейших[120]

Ланни никогда не видел такого общественного негодования, возникшего в результате публикации Пакта Хора-Лаваля о сдаче Абиссинии Муссолини. Рик выступил на огромном митинге на Трафальгарской площади, а потом на другом в Альберт-Холле, и в обоих местах публика ревела, выражая свое возмущение этому предательству общественного доверия. Глубина чувств была связана с недавними выборами. Никто не забыл обещания, сделанные правительством. Одной из особенностей кампании был плакат, показывающий кулак Болдуина, опускающийся на Устав Лиги Наций, с лозунгом: «Наше слово твёрдое». А теперь, прежде, чем прошли три недели, они предавали Лигу, и превращая её процедуру в фарс!

Ланни подумал: «Ну, тут и я немного помог». Он сказал это своему другу детства, который ответил: «Продолжай в том же духе, дружище, и приноси нам все, что сможешь достать». Это было приятно Ланни в некотором смысле, потому что он переживал боль разрыва с окружающей его средой. Огорчение вызывало другое, потому что его переживания стали предельно сильными. Он должен был повторять формулу Золтана: «Я являюсь любителем искусства, и не принимаю ничью сторону в политических вопросах». Для себя он сказал: «Это именно то, как жить с Ирмой!»

Он повёз своих родителей обратно в Париж. Марселина ехала с ними, потому что она и Бьюти собирались в Бьенвеню по делам сезона. Что касается Робби, то он ожидал заказов от обоих правительств Англии и Франции, но они были меньше, чем он ожидал. И он больше, чем когда-либо, испытывал отвращение к бюрократическим бездельникам. Он был обязан из вежливости доложить обо всём Захарову, и Ланни повёз его туда, и наблюдал, как старое человеческое существо возвращается к жизни, слушая о торговле инструментами смерти. А тот усмехнулся и проговорил: «Я помню свою первую продажу подводной лодки Норденфельда, которая в те дни была так же сложна, чиновники вели себя так же, как с самолетами теперь. Я продал одну для моего греческого правительства, а потом я поехал к туркам, которых я ненавидел, и сказал: „Греки имеют подводную лодку, и теперь над всем вашим флотом нависла страшная угроза. Вы должны иметь две, если хотите чувствовать себя в безопасности“. Таким образом, они купили две, и после этого ни одно правительство в Европе не могло устоять передо мной».

Робби знал эту историю, и сообщил, что старый паук был классиком в их отрасли. Услышав это, паук остался доволен. «Вы должны прямо сейчас посетить Муссолини», — сказал он, но американец ответил: «К сожалению, мои руки связаны, потому что мое правительство издало идиотскую Декларацию о нейтралитете, запрещающую продажу вооружения любой воюющей стороне».

«Ну, тогда, поезжайте к Герингу», — предложил командор. «Это, безусловно, разбудит их».

«Он приглашал меня», — был ответ Робби. — «Я ждал, пока я смогу сказать ему что-нибудь определенное о том, что делают другие».

«Скажите ему, что бы то ни было», — сказал сэр Бэзиль. — «В мое время я сделал себе правилом рассказывать людям, как должно быть, а потом шёл и делал, как сказал. Когда я обнаружил, что пулемет Максима лучше, чем Норденфельда, я сказал миру, что это был мой пулемет, показавший лучший результат. Это было незадолго до того, как я купил Максим, так что какая разница?» Мало кто когда-либо видел оружейного короля Европы смеющимся, и теперь, когда Ланни увидел его, то подумал, что это неприятное зрелище.

Ланни догадался, что его отец не упустит немецкий рынок, и был подготовлен к просьбе отца представить его командующему немецкой авиации. Но сейчас он узнал, что Геринг послал агента к Робби в Париж, и что Робби собирается в Берлин в ближайшие несколько дней. Вот так всё случилось, Золтан получил заказ на одну из картин генерала. А Ланни получил письмо от торговца в Берлине, одного из старых компаньонов Йоханнеса, сообщавшее, что трудные времена и повышение налогов заставили его последовать совету Ланни и назвать цены на несколько работ старых мастеров. Так, на обратном пути от Захарова, Ланни спросил: «Хочешь, я отвезу тебя в Берлин?»

— «Я не думаю, что я должен терять время, сын, я должен лететь. Почему бы тебе не полететь со мной?» Это было в середине декабря, но авиационная техника была уже так усовершенствована, что пассажирские самолеты редко выбивались из графика. Ланни сказал: «Ладно», ибо он не должен забывать, что его отец дал ему наводку на сделку Хора и Лаваля. Возможно, жирный генерал будет говорить более откровенно с крупным бизнесменом, чем с любителем искусства. Конечно, если собираешься стать антигитлеровским шпионом, лучшего отца не выбрать, чем президент Бэдд-Эрлинга.

Робби предупредил Захарова, что Геринг, вероятно, захочет получить лицензии на американские патенты. Но Робби не будет рассматривать это предложение, так как собирается сохранить весь бизнес в своих руках, и старый оружейный специалист решил, что это было мудро. «Заставьте его заплатить за каждый самолет», — предложил он.

Ни один из них, казалось, не рассматривал возможность того, что жирный генерал может украсть конструкцию Робби. На обратном пути в Париж, Ланни поднял этот вопрос, и отец ответил: «Деловые люди не делают такие вещи, потому что они не окупаются в долгосрочной перспективе, ведь никто с ним больше не будет иметь никаких дел».

— Ты воспринимаешь Геринга, как делового человека, Робби?

— Он быстро становится одним из самых крупных. Мне сказали, что он строит крупнейший сталелитейный завод в Германии, и он в частной собственности.

— Да, Робби, любой пират или бандит может войти в бизнес после того, как он награбил достаточно денег. Я полагаю, что Аль Капоне тоже мог бы, если бы правительство оставило его в покое.

— Ну, если бы он мог, то действовал бы, как деловой человек. Он узнал бы, чтобы получать прибыль, надо вести бизнес в большом масштабе, а для того, чтобы это делать, надо держать своё слово с людьми, у которых покупаешь, и кому продаешь. То, что ты называешь капитализмом, платит намного лучше, чем любое пиратство или бандитизм.

«О, я знаю об этом», — ответил блудный сын, и улыбнулся, думая, как наивен его отец, как и любой нацист! Ланни знал, что ничего хорошего не выйдет, если развивать эту тему, потому что этот человек великих дел не обратит внимания на высказывания социалиста. Робби, как и Ирма, отказывался верить, что нацисты были так плохи, как они показывали себя, и он находил оправдания для всех и каждого злодеяния, которые дошли до его сведения. Они ограбили Йоханнеса Робина. Да, конечно, но тогда Йоханнес был недобросовестным Schieber, и, следовательно, должен был принять меры предосторожности и выехать из Германии сразу, а не пытаться плыть на яхте.

Робби, естественно, не сказал бы это Йоханнесу. Он редко упоминал нацистов своему компаньону. Но оба они были всю свою жизнь деловыми людьми и принимали как должное, что их долг перед акционерами Бэдд-Эрлинга перевешивают их ответственность перед такими отвлечёнными понятиями, как истина, справедливость, гуманность, или перед любой другой блестящей банальностью. Робби справится сам с немецким рынком, которому не нужно показывать еврейские имена. После получения прибыли, ну, pecunia non olet, деньги не пахнут, и Йоханнес, миноритарный акционер, положит эти дивиденды на свой банковский счет, и не будет их нюхать.