Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

– Господа, то, что я и хочу сказать сегодня, будет как бы продолжение той беседы, которую многие из вас слышали… (он намекал на заседание исторического общества, бывшее незадолго до Рождества, на котором поднялись горячие споры и на котором я не была), но на этот раз я взгляну на вопрос с другой точки зрения… – продолжал он и заговорил о примирении между марксистами и народниками на почве практической деятельности, оставляя спорную почву – теоретические убеждения. Он говорил горячо и умно, его речь была совсем чужда узкой партийности, в ней была видна широта взгляда, гуманность, – одним словом, она имела идеалистический оттенок и по всему этому не могла не понравиться мне. Слушая эту речь, я чуть не с отчаянием чувствовала, что ничего не понимаю. Увы! я ничего не знала ни об учении Маркса, ни о народниках, не читала новых работ наших молодых писателей-экономистов; имена П.Б. Струве, В.Г. Яроцкого были мне знакомы только понаслышке; даже не читала журналов за последнее время, и надо было стараться понять, что возможно, о сущности этих направлений из речей. Кончил первый оратор; рукоплескания. На его месте появился проф. Я. Не успел он сказать нескольких слов о роли интеллигенции в обществе, как с другой стороны, почти рядом со мной, поднялся высокий рыжеватый господин в очках С-ве и, отчаянно заикаясь и останавливаясь на каждом слове, стал возражать первому…

– Вы говорите о примирении… вы советуете соединиться для совместной работы, как будто говоря о том, что человек руководствуется теоретическими убеждениями. Какова же должна быть практическая деятельность, если человек не будет руководиться своими убеждениями, и каковы же будут его убеждения, если он не будет проводить их в жизнь?.. Ни о каком примирении не может быть и речи… – вот та основная мысль, которую я могла уловить из этой беспорядочной, полной перерывов и заминок, речи. С-ве, быть может, хороший писатель, но как оратор он лучше бы сделал, если бы не говорил вовсе. Это было началом спора между народниками и марксистами. Заговорили какие-то студенты, возражая то народникам, то марксистам. Главным пунктом споров была речь О-нского: кто хотел идти на «примирение», кто не хотел. Слышались слова: народ… его благо, его польза… – все те слова, о которых столько раз читала в книгах. Спорили горячо, но убедить друг друга все-таки не могли, и каждый остался при своем; молодежь жадно слушала, награждая ораторов шумными аплодисментами.

А народ, из-за которого шли здесь такие горячие споры, – он, наверно, спал теперь крепким сном, после тяжелого трудового дня, в своих маленьких деревушках, затерянных среди необозримой снежной равнины… и, наверно, ему и не грезилось, да и в голову прийти не могло, что в эту ночь, там, далеко, «господа» судят и рядят о его положении, и говорят мудреными, учеными словами. Любопытно, что сказал бы нам деревенский мужик, если бы он мог попасть на это собрание? Почесал бы он в затылке и ушел или, уловив слово «помочь», понял бы его в смысле денежном?

Еще интереснее было бы привести на это собрание заводчика или фабриканта-миллионера, который послушал бы марксистов: усиление капитализации, рабочий пролетариат… Что бы он сделал? Или, уверенный в своей силе, он с презрением посмотрел бы на людей, толковавших на разные лады о капитале, не имея ни его, ни фабрик и заводов, а между тем хотевших произвести какую-то эволюцию? или же он струсил бы и ушел поскорее, со злобой в душе? Во всяком случае, от него в 9 случаях из 10 нельзя было бы ожидать сочувствия…

Но вот какой-то студент вскочил на стол и, обращаясь к присутствовавшим, просил сказать речь другого характера, не исключительно экономического, потому что человек живет не одним телом, но и душой, – и нельзя сосредоточить все внимание на одной материальной стороне жизненных вопросов. Это было как бы началом другой половины речей: идейного содержания. Послышались голоса, вызывавшие популярного профессора К… но вдруг раздались оглушительные аплодисменты, и на столе появилась сухощавая фигура старика с вдумчивым выражением глаз и длинной седой бородой. Это был профессор, известный всей здешней учащейся молодежи. Он сказал коротенькую речь о житейской философии, которую всякий человек создает себе, и советовал обратиться к философии мужика, которому все так хотели помочь и которого все так мало знают. Его проводили гораздо меньшими аплодисментами – явное доказательство, что речь почтенного профессора оказалась ниже ожиданий. Потом появилась львиная голова К-ва; говорит он хорошо, хотя и пишет чересчур «размазывая». На этот раз он сказал всего несколько слов о значении науки, не желая никому возражать, потому что, по его словам, атмосфера была и без того «насыщена электричеством». Да, правда, нельзя сказать, чтобы настроение было мирное…

Но все эти речи, все споры, все обращения к молодежи наводили на мысль: к нашей молодежи обращаются теперь, с такими же словами обращались и 10 и 20 лет и 30 тому назад; те же слова, те же идеалы… почему же, однако, обо всех этих прекрасных идеях говорят и до сих пор, как будто они в жизнь не проводятся? Ведь прежняя молодежь, по выходе из университета, должна была бы дружно стремиться к их осуществлению? или молодежь так скоро отказывается от юношеских убеждений по окончании курса? Ведь в большинстве случаев люди в зрелые годы сожалеют о годах молодости, об утраченных идеалах, твердят о разочаровании…

Вот на эту мою мысль и ответил один симпатичный оратор, который напомнил молодежи, чтобы она увлекалась этими идеями не только в стенах заведения, но и в жизни проводила их, не страшась страданий.

Последнюю речь говорил М-ий. Это была самая лучшая из всех слышанных; она была хороша тем, что и расширяла и объединяла все сказанное предшествующими ораторами: пусть марксисты и народники, сходясь в практическом отношении, работают вместе на пользу народа, руководясь наукой и не пренебрегая изучением жизни, в то же время для более полного изучения своих теоретических убеждений они могут, они должны спорить, стараться научно выяснить себе основные вопросы… Никому так много не аплодировали, как этому оратору.

Я уехала тотчас после этой речи, решив, что более никто говорить не будет, потому что никто ничего лучше не скажет, – так и было. Я вынесла хорошее впечатление от этого вечера в умственном отношении: слышанные речи мне многое дали, но никак нельзя было быть довольной отношением студентов к нам, слушательницам. Хорошо было тем, которые пришли со знакомыми, но я, да и другие, у