Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

сознавая это. Сравнивая их, я находила даже, что он ее не стоит, что она слишком хороша для него: красивая, с небольшим, но независимым состоянием, очень неглупая от природы и с сильным стремлением к умственному развитию, с хорошим характером, моя сестра представляла собой очень интересную девушку. В. выбрал именно ее, лучшую из нас. Глухое озлобление поднималось во мне против него, и я чувствовала, что как-то враждебно отношусь к нему. И в то же время я не могла и не смела ничем выражать своего горя; я расстроила бы сестру, только разбередила бы больное место.

Ах, зачем я годом раньше не попала на курсы! Тогда я рассуждала бы иначе, и если бы свадьба и состоялась, то позднее. Я упрекаю себя, зачем, не имея понятия о том, что меня там ожидает, я рассуждала в прошлом году так, что следствием всех этих переговоров является свадьба Вали. О, если бы я только могла знать! Если бы предо мной хоть на мгновение мелькнула эта курсовая жизнь. Валя не была бы теперь замужем… Последний месяц я жила полной умственной жизнью, пользуясь всем, чем имела возможность, занималась, сдавала экзамены, посещала публичные лекции, заседания вольно-экономического общества, школу технического общества; передо мной вдруг распахнулась такая интересная страничка жизни, что я читала ее беспрерывно до конца, не замечая ничего окружающего… Я дышала полной грудью, время летело с ужасающей быстротой, иногда мне бывало безумно весело; но потом еще хуже, еще ужаснее бывали минуты, когда я вспоминала, что я лишила всего этого Валю, что не жить ей никогда такой жизнью, беззаботной, с одной стороны, захватывающей интересом – с другой… Не жить никогда мне с ней одной и той же жизнью, не ходить на лекции, не слушать вместе любимых профессоров… В такие минуты я не знала, куда деться, куда уйти от себя самой…

И теперь уже я была лицом к лицу с действительностью. Я сознавала, что мое личное чувство против него смешивалось с чувством горечи и сожаления о сестре, и все вместе делало то, что у меня становилось как-то легче на душе, когда я смотрела на него враждебно… Я холодно поздоровалась с ним по приезде и не говорила почти ни слова; он в свою очередь вовсе не был расположен объясняться, считая себя во всем правым… Наконец, я не выдержала… Поздно вечером, когда мы молча сидели втроем в комнате сестры, я заговорила о лекциях, которые хотела дать ей; я говорила ободряющим тоном, чтобы не расстраивать Валю, но не выдержала, и слезы навернулись у меня на глазах. Я отвернулась, не желая, чтобы В. видел мое волнение. Он тихо встал и вышел в другую комнату. Пользуясь его отсутствием, я села рядом с Валей и тихо-тихо, едва слышным шепотом начала ее утешать, говоря, что пока я на курсах, пока у меня есть лекции и книги, я все буду давать и ей, чтобы она имела возможность заниматься так же, как и я.

Валя слушала молча… Слезы были у нее на глазах… совсем потеряв всякое самообладание, я плакала так же, как и Валя, и невольно в словах моих звучало сожаление… Вдруг громкое, какое-то судорожное рыдание вырвалось у Вали, и она упала головой на стол… В. вбежал в комнату: тут только я сообразила, что сделала, – и сердце так и остановилось… Он нежно ее успокоил и начал что-то тихо говорить ей; я вышла… Отвратительное малодушие! Разве можно было так поступать…

Когда В. уходил, я переговорила с ним одна, в прихожей; он выразил сомнение, что она могла плакать о том, что не попадет на курсы. «Ей нет запрета; хочет – пусть идет, – я переведусь в Петербург, прикомандируюсь кандидатом при Окружном суде: без жалованья, конечно, не смеют отказать в прикомандировке»… Я могла только покачать головой, – уж который раз надеется он попасть в Петербург. Конечно, сестра могла бы ехать учиться и одна, но я настолько знаю ее натуру, что могла заранее поручиться: она не оставит В., хотя бы из жалости к нему, так как знает, как тяжела будет для него разлука с ней… В., по-видимому, не мог стать на место Вали, чтобы вполне представить себе все ее горе; a мои мечты о совместной жизни с сестрой, о дружных занятиях, о всем том, что мы будем вместе изучать, – моя радость при мысли о том, что буду не одна, а с сестрой, с близким мне человеком – все рушилось, как карточный домик от легкого ветра…

Я не говорила с сестрой ничего более… да и она сама точно избегала разговоров со мной… Оставался только день до свадьбы; он, как и все предыдущие, был посвящен беготне и суете. Все хлопоты по свадьбе взяла на себя Надя с какой-то ревнивой ответностью, не желая уступить мне из них и сотой доли. Мама относилась ко всему с холодной сухостью, не изменяя себе даже и для такого события. Она сделала Вале все приданое белье, – она принимала и угощала гостей, но по отношению к сестре нисколько не изменялась. Хоть я и знаю ее отношение к нам, и знаю, что она не изменит себе ни в чем, но все же мне было тяжело видеть подобное отношение к сестре. Кажется, я легко перенесла, если бы она относилась так ко мне, но к Вале… – все это только прибавляло горя…

И когда, на другой день, сестра стояла под венцом такая тоненькая, такая прелестная, по-детски милая, с задумчивым выражением темных глаз, устремленных куда-то вдаль, я стояла среди подруг-барышень, стараясь спрятаться от взоров любопытных, и слезы неудержимо катились из глаз. Я плакала как ребенок, дав себе волю, забыв, где я нахожусь, и видя только одно: благодаря моему участию, на моих глазах совершается то непоправимое, вследствие чего Валя теряет возможность быть со мною там… Я плакала о ней в последний раз, потому что больше я не могла бы плакать… да больше я и не смела бы… Конечно, было бы лучше владеть собою, но видно, и моим нервам есть пределы. Я даже не думала, что любопытные из публики могут это заметить и потом рассказывать всем…

В. держался хорошо, со своей обычно ленивой манерой. Он дал Вале первой вступить на атлас… После окончания венчания о. Владимир сказал речь новобрачным, в которой меня поразили слова: «Если вы предстали здесь, пред алтарем, – значит, здесь ваша доля, и ни в каком другом месте». Что это? Ведь точно нарочно он давал ответ на