Везунчик (СИ) - Владимир Андрейченко

— Михалыч! Уснул, чё ли? — не выдержал первым Сиплый, нарушив громким шёпотом тишину ночи и заставив начавшего новую песню сверчка притаиться вновь.

— Да погодь ты! Дай с мыслями собраться… Не барагозь. Везунчик, не спишь?

— Нет, нет! — Артёма всё больше увлекала своеобразность говора Квашни. К тому же он действительно заинтересовался загадочной историей, которую собирался рассказать сталкер.

— Ну, так слушайте дальше. Детвора‑то, она же во всякие дыры вечно лезет. Только дай нос куда сунуть… А времена неспокойные были. Война гражданская шла. И сам чёрт не разберёт, кто за кого воюет. Брат на брата шёл, сын на отца. Смертоубийство, да и только… Семьями в отместку порой вырезали друг дружку. Вот домов‑то и пустовало много по окраинам сёл… В той деревне, где дед мой родился, мельница старая на отшибе, возле речки, стояла. Много прошло с той поры, как мужик один взялся за дело, руки‑то, видать, из того места росли, из которого должны. Построил её на совесть да начал зерно молоть. Людишки посмотрели на это и понемногу потянулись к нему с просьбами. Чтобы, значит, и им тоже намолол. И чем дальше, тем больше. И, говорят, работу он делал на совесть. Мука отменного качества, народ рад. Печёт хлеб да сдобу разную. Так постепенно хозяин во вкус вошёл, что прибыль пошла. Поднакопил деньжат да лавку построил в центре села, начал ещё и приторговывать. Работников нанял. Люди тоже вздохнули, легче стало, какие — никакие деньжата и им перепадать начали. Словом, производство процветающее, никто в накладе не оставался. Казалось бы, что не жить и не радоваться? А тут Советская власть пришла. Перевернула всё с ног на голову. Колхозы образовывать начали. В стаи, значит, сбиваться, чтобы других от работы отвлекать…

— Ага! Я даже анекдот один знаю про это! — Сиплый опять перебил Квашню. — Один мужик говорит: «У нас колхоз — миллионер»! Другой его спрашивает: «Такой богатый»? А тот отвечает: «Да не! Несколько миллионов государству должен»!

В темноте раздался приглушённый смешок Степана.

— Так мне рассказывать или нет?! Или тебя слушать будем? — вскипел Квашня.

— Всё, всё, Михалыч, умолкаю…

— Вот блин, с мыслей только сбиваешь! На чём это я?.. А! Ну, народ‑то озлобился, голодные времена настали, везде смута да разбой. Кто с ружьём в деревню пришёл, тот и победитель. Корми его, народ, значица. Только этот нахлебник уйдёт, как другой лезет. И так — без передыху. А мужичку всё нипочём, работу делает, живёт припеваючи. Всех кормит, да и сам с семьёй с голоду не пухнет. Вот и озлобился народ колхозный, типа, мужичок для Советской власти, что кость в горле. Начали к нему разных «комиссаров» слать с проверками. Обвиняли, что от народа добро прячет. А он им: так сам нажил, своими, мол, руками… Но люди, они такие, пока самих лихо не коснётся — не успокоятся. Взялись угрожать. А потом и вовсе с колами прибежали к дому. А он тогда в отъезде был. В город товар возил, да для семьи гостинцы прикупить хотел. Только жена с детишками и пара домработников во дворе находились… Народ поорал для сугреву, а потом за колы и взялся. И ни дети плачущие не помогли, ни работники. Паренёк один, молодой совсем, беспризорщина. Его мужичок выходил, на ноги поставил. Да так тот и остался на мельнице. За хозяйством скотным у них присматривал. Вот он и встал поперёк толпы с вилами. По — хорошему просил людей уйти… В общем, забили колами и его, и жену мужика того насмерть. Хорошо, что детишек хоть пожалели, в живых оставили. А хозяин как вернулся да про это узнал, опечалился сильно. Любил он их, да уважал. Похоронил с почестями, чин по чину, а на берегу неделю из брёвен статуи строгал. Чтобы, значит, памятники сделать… Стоят ли они по сей день, не знаю. Но только вырубил так печально, что у народа при виде статуй этих волосы дыбом не только на голове вставали. Бояться начали мельницы, за три версты обходить. А мужичок не стал никому зла чинить. Решил, что Бог и сам всё видит да накажет виновных. И судьбу дальнейшую решил не испытывать. Собрал скарб нехитрый, да детишек в повозку, с работниками рассчитался — с думами о будущем. Никого не обидел. И подался в земли вольные, на Урал. Где он осел — никому не ведомо. Да живут, поди, где‑то потомки его. Память о нём хранят. Как о таком не хранить?

Квашня опять помолчал немного и тяжело вздохнул.

— Не спите ещё, а то, чё я тут распинаться перед спящими буду… — после утвердительного ответа обоих слушателей, продолжил: — Но я отвлёкся. Для полноты разговора, так сказать. Так вот. Мельницу после этого все стороной обходить начали, а потом и слухи разные поползли по округе. Мол, нечистая сила в доме завелась. То корова чья забредёт да сгинет. Только рога и копыта находят хозяева. То баба какая по воду или бельишко постирать к реке спустится, да чуток ближе подойдёт, чем можно. А позже на сносях оказывается. И ребёнок рождается нисколько на муженька ейного не похожим. Как правило, ярко — рыжим. А тот паренёк, что у мельника‑то работал да от рук народа погиб, именно рыжим и был. Не знаю уж, может, и правда в том есть, да только у деда моего шевелюра как раз огненным цветом пылала. И главное — до этого в роду ни одного «солнцем помеченного» не встречалось. Вот в чём соль. А позже случилось с ним то, что довелось ему мальцом на мельнице этой побывать. Сами же знаете, как пацаны могут: «Слабо?», а мы перед другими‑то все герои. Побахвалишься, а отступать, вроде, нельзя. Слово дал. Не знаю я точно, как дед на мельнице оказался, но то, что он там был — факт. Пошёл прямо, ребятня сзади улюлюкает, а ему, вроде как, хоть бы хны. Только за забором скрылся, так и душа в пятки ушла. Идёт, ноги подкашиваются, вот — вот упадёт. Но гордость не даёт назад повернуть. Так на мельницу и забрался. А там сгнило уже всё, вот он и попал, провалившись на досках застарелых, в водоворот речной. Думал, что уже на том свете гостит. А только сила его какая‑то из воды вытащила да обратно в дом затянула. В себя пришёл, глядит: стоят перед ним два силуэта — женский и мужской. И оба улыбаются, словно говорят, живи, мол, долго и счастливо. А потом вот так же в воздухе и растворились… А дед, он до девяноста лет дожил. Четверых сыновей и двух дочерей на ноги поднял, да нас, внуков, почти два десятка ублажал. Так ведь и правнуков сколько… Сейчас и сказать трудно. Раскидала родню жизнь по миру. Не со всеми связи остались…

После небольшой паузы первым не выдержал Сиплый:

— Так при чём же здесь дедок‑то наш, а, Михалыч?

— Да погодь ты, не закончил я ещё! Старики много чего в своё время рассказывали. Вот и слышал я такую вещь, что неспроста это всё. А уж про домовых и кикимор разных сколько слухов ходит даже в наше время… Будто души это бывших жильцов неупокоённые. Они при домах остаются, в которых жили когда‑то. Всё ищут, где же в своё время упустили что‑то важное. Не успели, значит, при жизни чего доделать. За хозяйством глядят, да детей растить помогают. Каждый, конечно, на свой макар. Им же кажется, что всё правильно делают. Да со временем от реальности сильно отстают, вот и выходит у них не всегда и всё гладко. От этого и разговоры идут о том, что злые они, людям, мол, вред наносят. Полтергейстами кто обзывает, а кто и силой нечистой. Ну, тебе, Стёпа, про полтергейстов рассказывать не надо. Ты их и воочию видел в Зоне. Мы, правда, и сейчас вроде как в Зоне находимся. Так что я не удивляюсь, если дедок этот — какой‑нибудь предок Везунчика. Пробудила его Зона своей мистикой да аномальной активностью, как иное к жизни возвращает на свой лад. Зомби да полтергейсты тому примером. Встретил‑то парень его аккурат возле дома горящего… А раз дома не стало, значит, и у домового его тоже больше нет. Начал он, видно, цель себе новую искать, а рядом как раз Везунчик и оказался. Так вот теперь он парня, похоже, и охраняет от бед. И пока своего не добьётся, не успокоится. Да — а-а… Не зря к тебе сразу эта погоняла пристала. Редкостная точность. Ты же сам видел, как он нам с трубой помог. А то бы точно убился кто‑нибудь, пока на верхотуру лез. Ну, ладно, побалакали и будет. Пора и честь знать. Сегодня денёк нелёгкий выдался, а завтра может ещё хуже быть. С Зоной шутить нельзя. Сил много надо. Давайте спать. Утро вечера мудренее. Поутру и решим, что дальше делать. Думаю, до новых границ Её нам недолго идти осталось. А там, глядишь, всё и образумится. Спокойной ночи вам, да и тебе, Нафаня, не хворать. Тоже, поди, силёнок‑то поистратил… Я там тебе внизу кусок хлеба с салом в уголке приложил… Да в кружке горилки малость оставил… Не обессудь, ежели чё… Голос Квашни звучал всё тише, пока не перешёл в невнятное бормотание, а затем послышалось его размеренное, с присвистом, дыхание. А на Артёма вдруг накатило. Нафаня! Тот самый Нафаня, о котором ему с детства рассказывала бабушка Анна! Вот ведь, как может повернуться жизнь. В ней даже добрая сказка на ночь может оказаться самой, что ни на есть, настоящей реальностью… Только вот бабушки Анны больше нет на свете… В горле Артёма встал тугой комок горечи утраты, по щекам побежали слёзы, но сил на переживания больше не осталось. В дальнем углу чердака опять начал свою колыбельную песню сверчок. Сознание медленно терялось где‑то в бескрайних уголках Морфеева царства, унося вдаль переживания прошедшего дня, беззаботное детство, улыбающееся лицо Нафани и приятную сладость рассказанных на ночь сказок. Наступало забвение, опутанное мраком ночи, а впереди уже брезжил далёкий рассвет предстоящего дня. Лёгкого ли? Кто знает. Только ночь, на дальнем берегу которой этот день постепенно начинал зарождаться.