Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень - Евгения Луговая

3) об ущемлении прав сексуальных меньшинств, ущемлении прав женщин, сексизме, шовинизме, домогательствах (по этому поводу в университете даже проводились многочисленные акции, ужасно утомляющие Еву),

4) о политике, референдумах и новых инициативах (как будто мало было конституционного права),

5) о шутках над другими кантонами,

6) и снова о разнице французской и немецкой части Швейцарии.

В разгар таких разговоров, когда они спорили с пеной у рта, называли себя феминистами и борцами за свободу, Ева остро чувствовала себя лишней. Однажды они спросили почему она не вступает в беседу и сидит с таким скучающим видом. В ответ она ясно дала понять, что это не вдохновляет и не интересует ее так же, как их. Тогда они спросили, что же вдохновляет ее, и ничего из перечисленного, в свою очередь, не вызвало отклик у них. Наверное, все в ту минуту подумали про себя, что же тогда она забыла рядом с ними. А она и сама не знала.

Один раз француз пришел в университет с сияющим, как вычищенная кастрюля, лицом. Сказал, что у него для них невероятная новость, которую он сообщит после лекции. Даже Еву заразил нетерпением. Что же такого с ним могло произойти? Может, влюбился?

– Вы готовы? – спросил он их, как детей, ожидающих новогодних подарков. – Угадайте, кого я встретил в поезде.

– Нашего профессора по уголовке? – нахмурилась немка.

– Чарли Чаплина? – хихикнула француженка.

– Он же вроде умер, – не поняла юмора немка.

– Королеву Англии? – внесла свою лепту Ева.

– Нет! Сенатора федерального совета кантона Юра! – округлил глаза француз.

Честно говоря, она не поняла, что в этом такого интересного, но они все наперебой стали расспрашивать его о том, как тот выглядел, говорил и осмелился ли он обратиться к столь важной персоне. А потом углубились в обсуждение нового акта о защите прав курильщиков, одобренного этим политиком. Ева вздохнула и под шумок достала из сумки роман Стейнбека. Никто не заметил ее отстраненности.

Излюбленной темой сербки, которая свела их вместе, была тысяча и один способ преуспеть на экзамене. Она быстро обрастала знакомствами, в поисках выгоды и пользы, безошибочным рентгеновским лучом выбирая самых нужных людей, которые могли подсказать ей откуда взять запрещенные материалы, как сконструировать шпаргалки, у кого можно купить ответы на прошлогодние тесты, часть которых использовалась и в этом году; где можно встретить Виктора Монье, чтобы запомниться ему. Она пробовала было заговорщическим тоном в темной раздевалке поделиться своими алхимическими знаниями с Евой, но той почему-то становилось противно от такого неумного рвения воспользоваться всем, что встречается на пути. Она предпочитала проигрывать честно, анализируя мир сквозь свои собственные ошибки, как дурак в русской поговорке.

А иногда они, напротив, не находили никаких тем для общения, и тогда неловкую тишину во время совместного обеда прерывал лишь звон вилок о тарелки. Молчание при наличии шести человек за столом казалось Еве безнадежным признанием несостоятельности их дружбы. Она всегда и со всеми могла найти о чем поговорить, если уж вступала в реку разговора, но в данном случае даже не пыталась расшевелить ребят, зная, что это не поможет, и вскоре на них снова опустится чума безмолвия.

– Почему ты вообще пошла учить право? – спросил ее однажды француз. – Ты же его совсем не любишь.

Все они, в отличие от Евы, сознательно выбрали юридический. У них были большие планы на будущее – адвокатская карьера, конституционный суд, интернациональные отношения. Они считали, что трудности в изучении специальности только мотивируют двигаться дальше. Им доставляло удовольствие карабкаться по этой шаткой лестнице, чувствовать себя полезными обществу, которое нуждалось в регулировке законом, чтобы не окунуться в хаос. Чувствовали себя атлантами, подпирающими небо.

Этот ужасный разговор всегда проходил по одному и тому же сценарию.

– Что изучаешь? – спрашивал новый знакомый.

– Право, – отвечала она.

– Ого! Нравится?

– Не то чтобы очень.

– Но зачем ты тогда его выбрала?

– Так хотели мои родители.

– Но ты разве не можешь решать сама?

– Так вышло, – просто ответила она французу и в этот раз, потому что у нее все внутри сжималось от бессилия, когда речь в сотый раз заходила об этом.

Сколько раз она зачем-то говорила правду, признавалась, что все это ей совсем не нравится, а потом не знала, как за нее оправдываться, как объяснить, что не все так просто, как может показаться, что люди далеко не всегда могут делать то, что хотят. Что иногда приходится плюнуть на мечту, потому что она не принесет дохода. Пора было научиться врать, чтобы отныне каждый спрашивающий тут же верил, что она без ума от права и спит в обнимку с конституцией.

Непонятно было обиделись они или нет, но общение стало постепенно сходить на нет. Нельзя сказать, чтобы она сильно расстроилась. Ева продолжала сидеть с ними, чтобы не быть совсем одной, иногда обедать вместе, но попытки сблизиться духовно прекратила. Ей стало казаться, что во всем городе нет ни одного человека, близкого ей по духу – появлялись даже нелепые мысли о помещении объявления или анкеты для знакомства в газету. На войне, в любви и дружбе ведь все средства хороши? Она ощущала себя героиней рассказа Йейтса23 из сборника «Одиннадцать видов одиночества», только ее вид был двенадцатым, потому что ни одно одиночество не похоже на другое.

Тогда она записалась на хор, выступающий а капелла24. Прошла прослушивание в гулкой аудитории, услышала комплименты в честь своего «настоящего мощного русского голоса», получила целую папку партитур, которые надо было выучить до новогоднего концерта. Большинство из них на латыни, но было что-то и на французском, английском и немецком. Репетиции проходили раз в неделю, половина участников давно достигла пенсионного возраста. Ей снова не удалось ни с кем сблизиться. Вершиной общения стали едкие замечания в адрес верещащих сопрано, которыми она обменивалась с альтами. На ноте «фа» они звучали как кошки, которым наступили на хвост. Несколько раз после репетиций она ходила до остановки с немногословной англичанкой, французский которой было почти невозможно разобрать – им нужен был один и тот же автобус. После она специально стала задерживаться, чтобы не пришлось снова ехать с ней, мучительно выдумывая темы для разговора.

«Может быть, я из тех людей, кто лучше чувствует себя в гордом одиночестве?» – спрашивала она, рассматривая себя в зеркало. Может она сама отталкивала людей своей смутной к ним неприязнью? Несколько раз в жизни ей говорили, что она выглядит высокомерной. Но она видела совершенно обычную девушку с головой и туловищем, ничего потустороннего, никакой игры в элитарность. Homo sapiens, которому нужны ему подобные, чтобы чувствовать себя живым.

В начале октября она наткнулась на объявление, еле заметное в ворохе своих собратьев по доске – листовок, рекламирующих индийские танцы, пивной фестиваль или сдающиеся квартиры. Ее внимание привлекли цвета-антагонисты: алый и фиолетовый, враждующие, но странно притягательные. Посередине изображение девушки, выдувающей розовый пузырь жвачки и список фильмов под ней. Странно, но выглядела она скорее задумчиво, чем глупо.

Ева догадалась, что это была реклама университетского киноклуба, расписание кинопоказов на осень. Цикл назывался витиевато и многозначительно: «Les commandements du hasard»25. Ее сердце забилось быстрее, когда она прочла название заглавного фильма – «Три цвета: красный». Что это, если не знак? Знак о знаке, целый лабиринт случаев, приведший ее в этот ранний октябрьский час к этому красно-фиолетовому плакату с именем режиссера, фильмы которого мистическим образом попадались ей по телевизору. А она до этого ведь даже не знала, как его зовут.

– Кшиштоф Кесльевский, – задумчиво произнесла она вслух, пробуя его имя на вкус, как сладкую ягоду черники.

А потом набрала номер, указанный в левом нижнем углу плаката. Она должна стать членом этого киноклуба. И почему она не узнала о нем раньше? Река давно могла течь по другому руслу, впадая в бескрайнее