Начало - Александр Бурмистров

«Только бы она не спросила меня, — заклинаю я свою капризную своевольную судьбу. — Пусть в любое время, но не сегодня, не сейчас».

Но судьба, как всегда, распоряжается по-своему. Впрочем, вначале, как бы дразня меня, она дает маленькую надежду. Первым приглашается отвечать Арнольд Корешков, уже поразивший нас сегодня своим невероятным галстуком. Но я знаю, что продержаться долго ему не удастся и для меня это всего-навсего кратковременная отсрочка.

Корешков поднимается со своего места и молча, покорно замирает, давая понять, что это единственное, что он может сделать для своей любимой учительницы. Стоит, выразительно опустив голову, и его желтый, с красными горошинами поникший галстук напоминает спускаемый с мачты флаг без боя сдавшегося корабля.

— Вы ничего не хотите нам сказать? — спрашивает Мария Серафимовна таким тоном, будто Корешков на коленях умолял класс, чтобы ему дали возможность высказаться, раскрыть перед нами изболевшуюся от немоты душу свою, но вот почему-то раздумал в последний, самый неподходящий момент. — Вы что, не готовились к уроку?

Корешков спокойно, красиво молчит. За долгие годы учения в школе он так хорошо, с таким достоинством научился молчать (тоже ведь наука… и не из простых), что может вполне пойти в сравнение с античной статуей — исчерпывающая законченность, предельная выразительность застывшего, но полного жизни и сознания собственного достоинства молодого тела, готового, если надо, простоять века.

— Вы читали что-нибудь? — обращается к прекрасной статуе Корешкова Мария Серафимовна.

— Он читать не умеет… разучился, — хмыкает, не выдержав, Барабанов (вот кому надо учиться терпению у Корешкова!)

Мария Серафимовна не удостаивает вниманием выскочку Барабанова. Мария Серафимовна глядит на Корешкова. И мы все глядим на Корешкова. В наших глазах восхищение. Мы еще раз убеждаемся, что слава Корешкова, неприступного, лучшего в городе хоккейного вратаря, отнюдь не преувеличение: с такой выдержкой можно чудеса творить.

— Ну хорошо, Арнольд, — отступает, не достигнув желаемого, Мария Серафимовна. — Мы с вами поговорим после… А сейчас послушаем, — она обводит глазами класс и останавливается, конечно же, на мне. — А сейчас послушаем Комлева… Пожалуйста, Сергей.

Я понимаю, что мне следует отказаться, но почему-то не делаю этого и иду к доске, словно кто-то подталкивает меня в спину.

— Тема труда — вечная тема искусства, — начинаю я, пытаясь спрятать за общими расхожими фразами свою неподготовленность к уроку. — В нашей литературе ей уделяется особое внимание. И это закономерно, потому что наша страна — страна трудящихся…

Мария Серафимовна слушает, чуть склонив голову. Она обожает высокие слова и напыщенный слог, отмечая их столь же высокими баллами в классном журнале. А мне вдруг становится стыдно говорить лозунгами, стыдно выступать в роли добросовестного попугая. Меня охватывает злоба на самого себя за то, что ради оценки в журнале соглашаюсь на ненужную мне игру в поддавки со своими убеждениями, со своей совестью. И я останавливаю себя и круто сворачиваю в сторону:

— А вообще-то, Мария Серафимовна, я не прочитал ни одной книги из того списка, что вы нам предлагали.

— Вот как? — удивленно глядит на меня Мария Серафимовна. — У вас не было времени?

— Мне не захотелось их читать. Они мне неинтересны.

Я чувствую, что во мне начинается взрыв, но у меня нет ни сил, ни желания сдержать его.

— Мне надоело читать и говорить о трудовом героизме, — заявляю я, как из пушки выстреливаю по воробьям. — Одно и то же, изо дня в день, из урока в урок… Трудовой героизм металлургов, колхозников, строителей, ткачих…

— Вы помните, Комлев, что у Горького в одном из рассказов есть прекрасный эпизод — босяки разгружают баржу? — негромко, растягивая слова, точно сладкую тянучку, говорит она. — Показана будничная, тяжелая, монотонная работа. Но какой удивительный взлет! Какое парение! Какое восторженное единство духа и тела!

— Очень неудачный пример, — мрачно отзываюсь я.

— Неудачный? Почему?

— Босяки работали в охотку после долгого безделья. Кроме того, они спасали товар — баржа села на мель, и потому труд их никак не назовешь будничным. Уверен, что если бы они изо дня в день таскали с баржи тяжелые мешки, то работали бы по-другому, если вообще не разбежались бы куда глаза глядят. Они потому и босяки, бродяги, что не хотели делать однообразную, будничную работу.

— Комлев, вы опошляете величественное, — голос Марии Серафимовны теряет тягучую сладость. — Для вас нет ничего святого.

— Ошибаетесь, Мария Серафимовна. Просто я говорю правду.

— Правда не может быть отвратительной.

— Верно. Но она не может быть и сладкой или вкусной, как шоколадная конфета. Она — правда, и этим все сказано.

Мария Серафимовна глядит на меня с нескрываемым раздражением. Шея ее краснеет, лицо покрывается пятнами.

— Иногда мне кажется, что вы не наш человек, Комлев, — медленно, с усилием выговаривает она. — Откуда такой цинизм, такое пренебрежительное отношение к авторитетам, ко всему возвышенному, светлому, что составляет высший смысл жизни? Разве этому вас учит наша действительность, наша школа?

Раздражение Марии Серафимовны рождает во мне ответное раздражение, и я теряю контроль над собой и своими словами.

— Вы правы, — говорю я, — я не ваш. И я доволен, что не ваш, если за этими словами стоите вы, Мария Серафимовна… И, между прочим, мне тоже, как и вам, кое-что кажется… Например, то, что на некоторых ваших уроках, если чуть перефразировать выражение Белл Кауфман, мы пытаемся по вашей воле двигаться вниз по ведущей вверх лестнице. Мне это не особенно нравится. Я слишком ценю время, чтобы расходовать его в ущерб самому себе. Впрочем, простите… я не уверен, что вы читали Белл Кауфман.

В классе ужасная тишина. Такая тишина, что могут лопнуть барабанные перепонки. Наконец, она взрывается сдавленным, задыхающимся голосом Марии Серафимовны:

— Как вы смеете! Вы… говорить мне такое!

— Я сказал, что думал.

— Вон из класса! Вон сию минуту!

Столкновение с Марией Серафимовной не вызывает во мне угрызений совести. Героем, впрочем, я тоже себя не чувствую. Какое-то вялое, серое безразличие. Оно продолжается до конца занятий. И когда после звонка с последнего урока ко мне подходит Мария Серафимовна и, не глядя на меня, сообщает, что со мной хочет побеседовать директор, я не удивляюсь столь высокой чести — мне все равно.

Витек, сопровождающий, как тень, каждый мой шаг после происшедшего, глядит на меня как на приговоренного к смерти.

— Я подожду тебя, — говорит он.

— Нет, — говорю я. — Сегодня мне надо быть в городе, и я не пойду домой. Захвати мою сумку и скажи нашим, что задержусь. Пусть не беспокоятся.

Я жду, когда Витек с двумя сумками (одна через плечо, другая — в руке) скроется за поворотом коридора и иду в кабинет директора. Отворяю обитую черным дерматином дверь (в школе в ходу выражение — «побывать за черной дверью»). Василий Матвеевич, наш главнокомандующий, как мы его зовем, сидит за столом. Коренастый, грузный, с маленькими, острыми глазами, он, увидев меня, откидывается на скрипнувшую от тяжести его тела спинку стула.

— Ага, возмутитель спокойствия явился, — густым басом встречает он меня. — Ну, ну… проходи. Ужасно люблю потолковать с хулиганами. Все-таки хулиганы, что бы о них ни говорили, — личности. Правда, зачастую, весьма сомнительного достоинства.

Василий Матвеевич, в отличие от других учителей, обращается к ученикам на «ты», и это, между прочим, значительно приятнее слышать, чем незаслуженное, а потому в чем-то фальшивое «вы».

Я приближаюсь к столу, сажусь. С Василием Матвеевичем надо держать ухо востро. Среди учеников о нем ходят легенды. Говорят, не нашелся еще человек, который бы сумел угадать, какой номер он может выкинуть в том или ином случае, настолько непривычно, непредсказуемо, неподобающе своему высокому положению он умеет вести себя.

— Так что же, рассказывай, что натворил, — говорит Василий Матвеевич, оглядывая меня своими острыми маленькими глазками.

— Что рассказывать? Мария Серафимовна вам уже все рассказала.

— И ты согласен с тем, что она о тебе говорила?

— Я не знаю, что она говорила. Но думаю, что не согласен.

— Я тоже так думаю, — голос директора теряет первоначальную насмешливость, становится доверительно серьезным. — Поэтому и хочу послушать тебя.

— Мне можно быть с вами откровенным? — спрашиваю я.

— Не можно, а нужно, — поправляет меня Василий Матвеевич. — В противном случае разговор наш станет бессмысленным.

Я рассказываю о своем отношении к Марии Серафимовне, о сегодняшнем уроке литературы. Говорю, кажется, слишком обнаженно и горячо, но уже не хочу сдерживать себя. А когда умолкаю, мне становится неловко, что я везде, судя по моим словам, оказался прав, а ведь это не совсем так, иначе почему мне, как и прежде, неприятно и тяжело. Да и бываем ли мы когда-нибудь правы до конца, до последней черточки? Но все-таки я говорю Василию Матвеевичу, как бы еще раз подчеркивая, с особым значением: