Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры - Давид Фишман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Норич связался с Зингерисом, и тот пригласил его приехать в Вильнюс в марте 1989 года на учредительную конференцию Литовского общества еврейской культуры. При объявленной Горбачевым гласности евреи получили возможность создавать собственные общества и организации — после сорока пяти лет запрета на публичную еврейскую жизнь. Зингерис бросил учебу в университете ради того, чтобы стать первым президентом Общества еврейской культуры, а также стал директором заново созданного Еврейского музея, возрожденного после ликвидации в 1949 году[512].
На первом заседании конференции общества председатель объявил, что на ней присутствует директор ИВО, «со времен войны находящегося в Нью-Йорке», тем самым как бы провозглашая возвращение духа довоенной Вильны. ИВО возвращался в Вильну. Сорокалетний кошмар завершился.
Помимо участия в конференции, Норич, которого сопровождал старший архивариус ИВО, посетил Книжную палату и встретился с ее директором Алгимантасом Лукошюнасом, учеником Антанаса Ульписа. Едва оба директора успели обменяться любезностями, как один из сотрудников вкатил в кабинет тележку, нагруженную пятью бумажными мешками, перевязанными бечевкой. Сотрудник их развязал, вытащил документы, написанные еврейскими буквами. Норич и архивариус лишились дара речи. На многих из документов стоял штамп ИВО.
Норич был взволнован и глубоко тронут. В статье Зингериса говорилось о книгах, но не о документах. Пока сотрудник распаковывал мешки, Норичу показалось, что он совершает стремительное странствие во времени. В первую секунду он оказался в 1933 году, в момент открытия здания ИВО на улице Вивульского, в следующий — в 1943-м, когда документы разбирали под суровыми взглядами немцев, потом перенесся в ту минуту, когда документы достали на свет после освобождения, и, наконец, в тот час, когда сотрудники НКВД вынесли их из Еврейского музея. Он подумал о покойном Максе Вайнрайхе, о Дине Абрамович, дожидавшейся в Нью-Йорке, об Авроме Суцкевере в Тель-Авиве.
Выйдя из Книжной палаты, Норич направился к дому 18 по улице Вивульского, дабы отдать дань уважения Вайнрайху и «бумажной бригаде». После его возвращения в Нью-Йорк новость об открытии сразу облетела весь мир. The New York Times с оптимизмом писала: «Это история похищенного книжного собрания, которое вот-вот будет возвращена хозяевам, — что до последнего времени казалось невозможным»[513].
Во второй приезд Норича в Вильнюс Лукошюнас провел для него экскурсию по Книжной палате, включая костел Святого Георгия, и директор ИВО смог собственными глазами оценить все масштабы трагедии: покинутые свитки Торы лежали оголенными, а рядом с ними — груды рассыпающихся книг, напечатанных на кислотной бумаге, груды разрозненных газет на идише. Все это было красноречивым воплощением еврейской жизни, как при нацистах, так и при советской власти. Лукошюнас попытался добавить ложку меда в бочку дегтя и сказал, что создал отдел иудаики, который занимается каталогизацией материалов на идише и иврите. Назван он именем Матитяху Страшуна.
Но кто будет описывать находки? Для этого требовались образованные люди с познаниями в области еврейской истории и литературы — в стране, где вся научная работа в области иудаики сорок лет находилась под запретом. Лукошюнас взял на должность руководителя отдела шестидесятипятилетнюю пенсионерку Эсфирь Брамсон, выпускницу школы с преподаванием на идише имени Шолом-Алейхема в Каунасе — она окончила ее 20 июня 1941 года, за два дня до немецкого вторжения. Брамсон только что ушла с должности юриста в Министерстве лесной промышленности и рада была вновь погрузиться в чтение книг, которыми упивалась в молодости. Сдержанностью и серьезностью Брамсон очень походила на Дину Абрамович, вот только здоровьем была слабее и не столь уравновешенна. В отличие от Дины, она, еврейка, всю свою взрослую жизнь провела в Советском Союзе[514].
Брамсон наняла библиографов — все они были пенсионерками. Речь шла не о позитивной дискриминации по возрасту. Только старики еще владели еврейскими языками, знали еврейскую историю и литературу. Две сотрудницы были соученицами Брамсон по школе имени Шолом-Алейхема, одна — уроженкой Вильны, четвертая — выпускницей школы с преподаванием на иврите. Они разбирали и описывали документы, и перед глазами у них вставал еврейский мир их детства, так безжалостно уничтоженный. В этом была радость узнавания, удовлетворение от того, что они способствуют возрождению еврейской культуры, и боль при мысли об убитых друзьях и родных, о поруганной культуре. Никогда еще работа библиотекарей и архивариусов не сопровождалась таким количеством улыбок и слез.
Норич начал переговоры о возвращении документов ИВО в Нью-Йорк. Однако советские литовские чиновники ничего не обещали. Не верили они в то, что руководители из Вильнюса, а из Москвы — и подавно, позволят передать культурные ценности в частную заграничную организацию. Они заподозрят, что если американские евреи так стремятся заполучить эти документы, они явно очень дорого стоят. Один чиновник намекнул, что если ИВО найдет «какого-нибудь Ротшильда», который профинансирует строительство нового здания Книжной палаты, тогда они, может, и договорятся.
Самый тяжелый удар Норич получил от Зингериса, того самого человека, который нашел спрятанные материалы: он объявил, что еврейские книги и документы должны остаться в Вильнюсе, поскольку являются литовским культурным наследием. Диктовалось это как патриотизмом, так и эгоизмом. Зингерис хотел, чтобы документы были переданы Еврейскому музею, которым он руководил. Более того, у него обнаружились политические амбиции, он стал активным участником движения за независимость Литвы «Саюдис». Его избрали в Верховный совет Литвы от «Саюдиса». Некоторые называли его придворным евреем литовского националистического движения. После того как начинающий политик заявил, что материалы ИВО являются частью литовского культурного наследия, те же слова подхватили и все чиновники.
Норич пришел в отчаяние. Если эти материалы — часть литовского культурного наследия, почему они валяются в костеле? Если это литовское наследие, почему в Литве не осталось почти ни единого человека, способного их прочесть и изучить? А как быть с правом собственности? Эти документы однозначно принадлежат ИВО.
— Послушайте, — заявил он на одном из собраний, — я родился в лагере для перемещенных лиц в Германии. У меня есть друзья на несколько лет меня старше, у которых во время войны были дети, и этих детей спасали и прятали литовцы. После войны спасители вернули детей выжившим родителям
