Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции - Елизавета Кучборская

Маркс писал: французы получили 2 декабря 1851 года «не только карикатуру на старого Наполеона, — они получили самого старого Наполеона в карикатурном виде, получили его таким, каким он должен выглядеть в середине XIX века»[219]. В широких социальных полотнах серии Золя установлена логическая связь между картинами апогея царствования Луи-Наполеона, когда он, как говорит Маркс, «принял всерьез свою императорскую роль, воображая себя под наполеоновской маской действительным Наполеоном»[220], представляя свою собственную комедию — всемирной историей, и — разгромом, к которому неизбежно привел «жестокий фарс реставрированной империи»[221].

Журнал «Эроп» в номере за 1952 год, посвященном творчеству Эмиля Золя, указывал на актуальность книги «Его превосходительство Эжен Ругон» и для XX столетия. «Мы должны стряхнуть пыль с романа, перечитать его и привлечь к нему внимание других»; образ Эжена Ругона имеет значение символа и не может рассматриваться только в границах Империи; в нем отражается «социальный строй, существующий и поныне»[222].

Уже не отдельные хищники, крупные и мелкие, но общественно-политическая система Второй империи, в которой Маркс обличал «её фактический деспотизм и фальшивую демократичность, её политические фокусы и финансовые мошенничества, её высокопарные фразы и самое низкое жульничество»[223], показана в романе с типичных сторон. «Самый значительный из Ругонов», некогда вместе с «шайкой алчных прихвостней» помогавший Империи завоевывать Францию, сейчас вкушает плоды. Услуги его оплачены, ему открылось блестящее поприще, он — председатель Государственного совета, министр внутренних дел, министр без портфеля…

Золя подчеркивает в Эжене Ругоне внушительную, тяжеловесную «красоту силы». Внутренняя характеристика соответствует внешней: «он любил силу ради силы». Невежественный и посредственный во всем, «что не касалось умения вертеть людьми», он все подчинял «неукротимому росту своего „я“; ему доставляло наслаждение „ковать громы, внушать ужас и душить целый народ толстыми пальцами выскочки-буржуа“. Имя Ругона означало „крайние меры, преследования, отказ от всяких свобод, произвол правительства“. Это — одна сторона его характеристики.

Но в „Наброске“ к произведению высказано намерение писателя, блестяще им осуществленное: „Рамкой романа будут служить политические кулисы. Я покажу, каким образом совершаются так называемые серьезные дела“. Распахнув дверь за кулисы политической жизни Второй империи, Эмиль Золя увидел фигуру всесильного министра в ином свете. „Этот человек, презирающий всех людей, в действительности работает лишь для кучки жалких личностей“. Среди них и глава Империи — „самый заурядный ум своего времени“, и многоголовая клика — все, кто в свое время обивал парижские мостовые, способствуя авантюре Луи-Наполеона и „проталкивая Ругона в министры“. Между кликой, удивительно пестрой по общественному положению, и Ругоном поддерживается своего рода баланс: в нем обозначена степень полезности каждого и вознаграждение за услуги. Здесь и агрессивный Дюпуаза, получивший назначение супрефектом в провинцию в награду за помощь при баллотировке Ругона в Законодательное собрание; и бесталанный Делестан, которому Ругон в дни государственного переворота небескорыстно помог „выбраться сухим из воды“ после рискованной интриги и даже „выудил“ для него должность члена Государственного Совета; здесь и промышленник, депутат Кан; и военный — Жобелен; и молодой аристократ д'Эскорайль из Плассана, делающий карьеру при бонапартистском правительстве; и даже г-жа Коррер— дама сомнительной репутации, в гостинице которой проживал Ругон еще в ту пору, когда „ходил в рваных башмаках и завоевывал Францию“. Все они твердо помнили, что Ругон у них „в долгу“, требовали — каждый свою долю. И получали. За этими фигурами, чаще других мелькающими в романе, выстроились и прочие, названные по именам и не названные. Их множество.

„Один против всех“, — Ругон давно „лелеял эту мечту“. Но… держал около себя алчную, завистливую клику. „Он, человек сильный, был связан с этими пешками“ взаимными интересами и совместными „щекотливыми делами“. В романе речь идет о „самих условиях власти“ имперского министра — о „необходимости поддерживать свое могущество злоупотреблениями“, насыщать „жадные рты“ и принимать на себя ответственность за „глупости и мошеннические проделки“ своей клики: ведь у Эжена Ругона „не было другой опоры“, и он как бы разделял власть с этими людьми. „Министром был не только он, но и все они, потому что они являлись придатком к нему самому“. И Ругон рядом со своей „отъевшейся кликой“ ощущал, что сам он становится „меньше“, а они, напротив, огромны и „его подавляют“. Человек, который „любил власть ради власти“, сам сказался в зависимости. Как это произошло?

Зрительно четкий образ рисует клику Ругона, но характеристика распространяется и на него самого: „Сначала они окружали его; потом вскарабкались до колен, добрались по груди до горла и почти задушили его. Они все отняли у него: ноги, чтобы самим пробираться наверх; руки — чтобы грабить; челюсти — чтобы кусать и глодать…“ А почуяв „агонию власти“ Ругона, отпрянули от него. „Придется стучаться в другие двери“, — сказал Дюпуаза; „Я его брошу“, — решил Кан, когда изменившаяся политическая обстановка приблизила отставку Ругона (ему простили бы и „злоупотребление властью“ и „удушение страны“, но „оскорблений, наносимых церкви“, бонапартское правительство допустить не могло). Клика, „стуча ногами от нетерпения“, высматривала замену Ругону: ведь „для того, чтобы его покинуть, надо сначала опереться на какую-нибудь другую силу“.

В качестве „новой силы“ на политическую арену выпущен был в результате сложной игры противников Ругона — Делестан. В картине ликования клики по поводу успехов „самого глупого“ из их среды корыстные мотивы выступают совершенно обнаженно. Подручные Ругона полагали, что их покровитель уже „полностью использован для удовлетворения первоначальных желаний“, и готовы были признать „новую силу“. Но Делестан вовсе не был „силой“, точнее, мог быть ею поскольку за ним — Клоринда и вся клика. Клоринда „натаскивала“ супруга, как „туповатого ученика“, а клика, ожидая от него исполнения своих желаний, „умножавшихся и разраставшихся без конца“, проделывала с неумным, бездеятельным Делестаном то же, что и с энергичным, властным Ругоном: „сначала целуют ноги, потом руки, а затем завладевают всеми четырьмя конечностями“. Не заблуждаясь касательно талантов Делестана, клика ценила в нем главное: его можно было без опасений „сделать своим богом… Такой властелин будет, по крайней мере, послушен и конечно не подведет“.

„Клика“ —этот собирательный, обобщенный образ, нарисованный Золя со спокойным презрением, выполняет в романе „Его превосходительство Эжен Ругон“ весьма активную роль: он выступает наравне с главным персонажем, в теснейшем с ним взаимодействии и взаимовлиянии. Золя достиг великолепного уровня социального обобщения, реалистически показав буржуазию в борьбе за власть и утверждение классового господства. Это зрелище, когда „от лица Франции“ говорит Ругон со своей кликой, потом Делестан с той же самой толпой беспринципных агрессивных политиканов, затем — снова Ругон; клика в действии: авантюристы, спекулянты, вымогатели, суетящиеся около национальных доходов; средства, которыми осуществляется государственное управление во Второй империи: поток провокаций, насилия, глубоко укоренившаяся коррупция; рядом с этим — уголовные аферы, шантаж, воровство, даже убийство — вся эта поразительно яркая и широкая реалистическая картина, рисующая государственные сферы Второй империи, свидетельствует о глубочайшем политическом разложении буржуазии, захватившей командные высоты.

Новый взлет в карьере Ругона после трехлетнего прозябания совпал с наступлением „новой эры, эры либеральной Империи“. Это парадоксальное сочетание — Эжен Ругон и либеральная эра — озадачило многих: министр „чрезвычайных мер“, жестокостью и произволом „очень скомпрометировавший“ себя в пору открытого террора, признан необходимым в правительстве для успехов либеральной политики Империи[224].

Эмиль Золя очень точно выразил общественное содержание „либеральной эры“ Второй империи, избрав именно Эжена Ругона для проведения новой линии в политике, при которой реакционность и агрессивность бонапартизма следовало прикрыть формами, соответствующими меняющемуся духу времени, и „железную руку“ облечь в перчатку.

Заявление, сделанное Ругоном с трибуны: „Мы тоже революционеры, если под этим словом понимать людей прогресса… Мы все работаем для свободы…“ — было встречено рукоплесканиями: „Браво!“ „Свободу“ в лице Эжена Ругона бонапартистская палата принимала с готовностью. Но все же сила Ругона как политического оратора заключалась не в либеральной фразе. Истинный темперамент и искусство убеждать проявлялись в его речах не тогда, когда он приглашал всех броситься в отеческие объятия правительства или радовался тому, как „произрастает общественная свобода“, прекрасные плоды приносящая („Я взволнован, господа, взволнован глубоко!“). В последней главе романа с великолепной выразительностью показан источник подлинного пафоса Ругона: во время речи, „посреди либеральной идиллии его охватила ярость. Он задыхался, его вытянутый кулак, как таран, грозил кому-то в пространстве. Этот невидимый противник был — красный призрак. Он драматически изображал, как красный призрак потрясает своим окровавленным знаменем и идет, размахивая зажженным факелом, оставляя позади себя реки крови и грязи. В его голосе зазвучал набат восстания и свнст пуль, он пророчил распотрошенные сундуки Банка, украденные и поделенные деньги порядочных буржуа“.