Ворон - Дмитрий Щербинин

Потом уже Фалко узнал, что бившие его орки, и до десяти бы досчитать не смогли, не то что — до ста. Потому били его без всякого счета, сколько кому хочется, по очереди… Неизвестно, сколь долго продолжалось истязание; но закончилось оно тем, что пьяный, качающийся из стороны в сторону Брогтрук приплелся, чтобы посмотреть, как проходит наказание. Увидев, что сталось с хоббитом, он выбил множество клыков, велел немедленно его отцепить, и сам, пьяный, взялся за его лечение. Собственно — лечение заключалось в том, что он вылил на то кровоточащее месиво, которое осталось от Фалковой спины, какую-то бурую гадость — и все там зашипело, сжалось, потемнело…

Очнулся Фалко и тут же закричал от совершенно непереносимой боли в спине. Казалось, что туда воткнулись сотни раскаленных игл, и теперь вот шевелились, разрывали его плоть. Он лежал на животе, уткнувшись лицом во что-то жесткое. Не в силах перевернуться, вывернул голову, да так резко, что, еще немного и свернул бы шею.

А над ним было звездное небо! Черное-черное, звездное-звездное! После мрака, в котором так долго он пребывал — это было самым лучшим лекарством. Он попробовал пошевелить руками, ногами — они оказались свободными, шею же по прежнему сжимал ошейник. И вот он, скрежеща зубами, перевернулся на спину. Некоторое время он боролся со тьмою, которая от боли наполнила глаза его — но вот тьма была вымыта звездным светом…

Он лежал на дне телеги, а она продвигалась по дороге. Кроны черными облаками проплывали на фоне звезд. В одной из крон он увидел сияние — и, какова же была его радость, когда среди ветвей, в призрачном лунном свете увидел он лик Эллиора, а, рядом с ним — Хэма — да и еще, какое-то маленькое, незнакомое его личико.

Фалко тихо-тихо, зашептал:

— Друзья…

И его тихий шепот был услышан: эльф кивнул головою, ну а в глазах Хэма засияли слезы. Тогда измученное лицо Фалко засияло — он то надеялся, что сейчас деревья эти протянут свои ветви, освободят Всех… Но, как уже известно, только Хэм и Эллиор перебрались на западный берег. Если бы даже был цел мост — энты не стали бы переходить, так как поблизости кружил дракон — он пролетал всегда неожиданно, и, если бы заметил хоть какое-то подозрительное движенье — выжгли бы все деревья окрест.

Крона отплывала назад — вот последние деревья остались позади. Перед Фалко было только звездное небо. Сон, который привиделся ему той ночью, запомнился хоббиту на всю жизнь.

Он и не узнал себя вначале — но, все-таки — это был он — хоббит Фалко. Совсем старый, с седыми волосами, с потемневшим от пролитых слез, изъеденным морщинами лицом. На нем была сшитая из разных кусков одежка, которая свободно болталась на его худющем теле. Нельзя было без сострадания смотреть в лик этого старца. Его очи видели то, что не видел никто из смертных, он пережил что-то такое, отчего не было теперь в нем ни минуты покоя — какая-то бесконечная трагедия свершалась в его душе.

Он медленно шел по берегу моря. Стеной вздымались темные растрескавшиеся скалы, а на них — ни кустика, ни деревца. По морю двигались тяжелые волны, и не то, чтобы это был шторм, а все-таки, во всем была тревога, не было счастья, не было солнечных брызг. По небу неслась с северным ветром некая гладь тонких облаков, широкие разрывы между которых наполнены были чем-то поблескивающим.

Казалось, будто все это: и берег, и скалы, и море, и Фалко — уже глубоко-глубоко, на дне некой великой реки, на которой началось теперь половодье. И, если где-то и была весна, то на дне было совсем бесприютно — скорее это была поздняя осень. И вновь взгляд устремлялся в морскую даль: вся она наполнена была гребешками волн — какая же мощь! — весь этот простор пребывал в неустанном движенье. Темные брызги взметались на многие метры, тяжелым дождем опадали, точно слезами орошая древние камни.

И вот тот древний Фалко остановился, повернулся лицом к этой стихии. Ветер трепал его седые волосы — с тоскою глядел он в морскую даль… ждал чего-то. Но ни одного паруса не показывалось среди волн…

Все выше поднимались валы; брызги от них уже касались лица Фалко, и уж не разобрать было, где среди морщин катятся его слезы, а где — частицы моря. Он все ждал, и с каждым мгновеньем все большая боль заполняла его лик. Наконец, он тихо, одними только губами зашептал что-то.

Вот он сделал один медленный шаг, второй… Вот дошел до береговой линии, и очередная волна не ударила его в грудь, но расступилась перед ним.

Вновь старец зашептал что-то, и вновь его шепот был поглощен рокотом морских валов. И тут он повернулся, неожиданно посмотрел прямо на того молодого Фалко, который незримым духом повис в воздухе.

Сомненье, внутренняя борьба отразилась в чертах его лица, и тогда Фалко понял, что старец хочет сказать ему что-то очень важное; быть может, самое сокровенное в его душе. Вот вспыхнули его очи — и уже почти вырвались слова — но в последнее мгновенье, он по какой-то, ему одному ведомой причине передумал. В очах жгуче засияли слезы… Очередной вал расступился пред ним, обдал мириадами мельчайших темных брызг; с ревом откатился назад.

И тот Фалко повернулся — сделал один шаг, другой… Темная вода уже доходила ему до груди, клокотала, рвалась пеной.

А небо темнело — стремительная завеса покрыла весь простор, и все двигалась, выгибаясь валами — и была какая-то связь между стихией моря, и той, небесной стихией. На море поднималась настоящая буря; вот, очередной вал, взмыл над головой Фалко, но расступился, давая хоббиту пройти еще дальше — вот уже одна седая голова видится над бурлящей поверхностью.

Жуткий стон разлетелся над берегом, ударился в камни, и камни вздрогнули от ужаса, который в этом стоне был. Поднялся очередной вал — и был он много выше своих предшественников. Даже не видно было, где его вершина — он сливался с чернотой неба — и уж не стал расступаться пред Фалко, обрушился и на него, и на берег — и на того Фалко, который видел это все во сне.

И ничего не стало, только чернота. А где-то впереди, еще незримый был, все-таки, свет. Фалко его чувствовал, и стремился к нему. Но до света было еще далеко-далеко — и даже неясно сколько времен пройдет, пока он увидит бесценную искорку. Но, все-таки, где-то в этом непроглядном, простирающимся над мирами, и над тысячелетьями мраком, был свет…

Ведь не бывает же мрака без света, не бывает и света без мрака — и начало одного сокрыто в бездне иного; и питаются они друг от друга; и, может, как и все в этом мире, сольются когда-то в целое, коим и были они когда-то — как братья в утробе матери, как те две бесконечности которые окружают ту мгновенную вспышку сознания, чувств и стремлений — ту вспышку, которую живущие зовут Жизнью.

Наступил день, но освещение напоминало осенние сумерки — потому орки не утомлялись. Из низкой темно-серой толщи лил мелкий и холодный дождь, под копытами лошадей хлюпала грязь. Кто-то отчаянно кашлял, некие создания ревели, рычали, скрипели, надрывались в этом сером воздухе. Время от времени начинал гудеть несущий стены капель ветер, и по этому можно было определить, что идут они по открытому пространству.

Один из орков сидел на борту телеги — он, оглянувшись и увидев, что Фалко очнулся, прорычал что-то- нагнулся и влил ему в рот жгучую гадость, от которой у хоббита закружилась голова, но зато он согрелся.

Жутко и тоскливо стало ему в те мгновенья: он знал, что именно так как он видел, все и будет…

Но вот он, забыв, что закован, попытался подняться, и едва сознание не потерял от разорвавшейся по спине боли. Но он, все-таки сдержался, и прохрипел, едва двигая посиневшими губами:

— Малыши… Неужели вы их под этим дождем держите… Вы…

Он не договорил, шумно стал глотать ртом воздух, и тут почувствовал, что его бьет озноб, что он очень болен. Однако, Фалко боролся со своей слабостью — вот он сжал губы, и про себя отчеканил: «Ты должен держаться; ты должен помочь им сейчас, иначе — все было напрасно». И вот тихо, чтобы не тратить немногие силы, прошептал:

— …Им тепло нужно… им укрытие нужно… перенесите меня к ним…

Орк обнажил клыки, усмехнулся:

— Слушай ты!.. — приходя наконец в раздраженье, выкрикнул Фалко, но тут же вновь тяжело задышал, заскрежетал зубами, вновь ему пришлось вырываться из забытья — уже тихим, сдержанным голосом он произнес. — Они умрут. Ты ухмыляешься, а если не доложишь о моих словах этому… Гроб…брутруку, так с тебя же и сдерут шкуру.

Угроза подействовала — орк соскочил с телеги, и шумно хлюпая грязью, побежал вдоль обоза.

Мучительны были минуты ожидания — и не только потому что и озноб и боль продирали его тело; но и от жгучей, молотом в его голове бьющейся тревоги за младенцев. И когда вернулся запыхавшийся, злой и напуганный орк, он молвил:

— Что ж ты так долго?!..

Орк проскрежетал длинную вереницу ругательств, перебросил Фалко через плечо, и вновь побежал вдоль обоза — через несколько минут нагнал ту телегу, в которой везли младенцев, и не церемонясь, как мешок перекинул хоббита через борт. Кое-как совладав с болью, Фалко обнаружил, что самые мрачные его предположения сбываются: старушка находилась уже в забытьи — ее тело еще бил кашель, но — теперь слабый; глаза были закрыты, лицо ввалилось — она уже и пошевелиться не могла, одинокая, умирала под этим дождем; ну а младенцы лежали в колыбельке, открытые дождю. Видно, бабушка пыталась, все-таки, накрыть их некой тканью, но теперь эта ткань была сорвана ветром, и валялась грязная и промокшая в углу.