Ворон - Дмитрий Щербинин

— Рабы говорите?! Да где ж эти мерзкие рабы?!!! И приказываю половину из этих тварей разрубить, и сварить! А других сечь до смерти! Слышите?! До смерти! Я хочу, чтобы никого в живых не осталось! Я сам их буду сечь!

И он спрыгнул с повозки, в грязь; пнул ногой стонущего там орка; даже прошел несколько шагов, но тут был остановлен младенческим плачем. Тогда он схватил за грудки Тгабу, одной рукой поднял его, прорычал: «Исполнишь все сам!», после чего — отбросил его в сторону.

Затем он вернулся в повозку, вычистил пол от крови и от выбитых клыков; прикрыл дверь и склонился над малышами, и прорычал:

— Вы разревелись потому, что давно не ели!

Он достал миску, в которой было Фалково варево — хоть прошла уже неделя, оно оставалось все таким же свежим и теплым, как и в первый день. Орк поморщился от неприятного ему запаха, и пробормотал:

— А осталось тот тут только на дне! Ну да — верно; он сказал — на семь дней, вот я на семь дней и растянул… А что сам то лежит?.. Долго он так лежать собирается?.. Ну — хватит реветь — ешьте, наполняйтесь!

Малыши, однако, не переставали рыдать; а, когда Бругтрук протянул одному из них ложечку с варевом, то все они дружно эту ложечку оттолкнули, да так, что варево расплескалось на их пеленках, оставила там светло-зеленоватый цвет.

— Да что же вы, малявки! — зарычал было Брогтрук, но, тут же, успокоил себя, и, спокойным голосом добавил. — Ведь, оно же драгоценное — это варево то. Смотрите — его только на донышке и осталось…

И он снова наполнил ложку варевом; поднес, и, едва успел отнести в сторону, так как малыши продолжали плакать, и отталкивать его.

— Да что же вы?! Не голодны, а?! Должны быть голодны — я каждый день, в это самое время, вас кормлю!.. А — понял, запах не нравиться… вы ж нежные, а от меня кровью несет!..

Он вышел под дождь, нашел чистую лужу, сполоснул в этой холодной воде и руки, и лицо — вернулся в повозку, однако — там все повторилось: малыши по прежнему рыдали, и пытались оттолкнуть ложечку.

Тут уж Брогтрук потерял терпение, и, шумно дыша, стал стремительно ходить из угла в угол. На ходу он выкрикивал:

— Да что же вы все не уйметесь?! Ну — что вам теперь не так, а?! Хватит же пищать!.. А- знаю!

Тут он взобрался на печку, и со скрипом распахнул маленькое, и единственное окошечко. Сразу посвежело — только вот у Брогтрука от этого разболелась голова. Младенцы вроде успокоились, однако, стоило Брогтруку сделать к ним один шаг, как вновь они зарыдали.

— Ну — что вам теперь?! Что теперь то не нравится?! Воздуха этого мало?! Хорошо же — будет вам больше свежего воздуха!

И он подхватил колыбель, выбежал с нею на крыльцо. Постоял там некоторое время, ожидая, что сейчас младенцы надышаться и перестанут реветь. Однако — они расходились все больше и больше.

Брогтрук, вместо прежнего раздраженья, почувствовал, что-то похожее на жалость. Онн вернулся, поставил колыбель на прежнее место, и, опустившись на колени, в нескольких шагах от нее, забормотал:

— Ну… что же вам? Что не в порядке… А-а-а — понял, чего вы, неженки, сопляки такие, раскричались! У вас же, людишек, сердечки добрые… Не понравился мой приговор? Ну — сознавайтесь: из-за рабов все?! Да — так оно и есть! Как сразу то не догадался!..

Тут он на некоторое время замолчал, а младенцы перестали плакать, выжидали, что же скажет он дальше.

А он выкрикнул:

— Хорошо — я остановлю наказание, но, чтобы, к моему возвращению, вы уже не плакали- я вам еще раз про город тот расскажу.

Брогтрук вернулся через несколько минут. И видно было, что добродушие смягчило этот каменный лик. Нельзя было сказать, что он стал хоть сколько-нибудь красив, однако, теперь он походил скорее на человека проведшего жизнь в лишениях, и жившего неправедно — лицо очень огрубевшее, но все-таки лицо, а не морда орочья.

Он приблизился к малышам, показал им лапы, только что вновь вымытые, проговорил, как можно более спокойно:

— Вот и сделал! Рабы вновь закованы, но ни одного даже плетью не били. Что — успокоил? Пришлось еще поработать кулаками — эти тупицы шепчутся, что вы меня околдовали… Нет — я им славно бока помял! Это Тгаба всех подговаривает! Я то знаю, чего он хочет… Ничего — я на следующей же стоянке вызову его на поединок! И пусть только попробует не принять этот вызов — я обвиню его в трусости! А примет — я ж его одной левой искромсаю; у нас никто не сможет сравниться со мною в бою; а Тгаба этот — вообще слабак, только и может, что вопить!..

Младенцы слушали его, и больше не плакали, однако, по выражению их лиц ясным было, что ждали они не этих угроз, а чего-то совсем иного. Это же и Бругтрур почувствовал; он, вообще стал много чувствовать. Он осторожно склонился над ними, стал помахивать корабликом и произнес:

— Стану я вам рассказывать про наш поход… про город.

Он уже начал было рассказывать, как сильно хлопнул себя по лбу, и воскликнул:

— Я ж вас так и не накормил! Ну, что — не станете теперь отталкивать?

Отталкивать они не стали, но поели с аппетитом, и в миске ничего не осталось. Бругтрур с тревогой взглянул на Фалко, однако, тот лежал без всякого движения, с закрытыми глазами, мертвенно-синего цвета; и, только по выступившей на лбу его испарине, да по подрагивающему кадыку можно было понять, что он еще жив.

— Ты давай оживай поскорее. — пробормотал Бругтрук, и повернулся к младенцем, начал им рассказывать.

Все эти семь дней, Фалко пребывал между жизнью и смертью: одно бредовое виденье сменяло другое — то наползали из мрака орочьи морды, то еще какие-то твари, тянули к нему лапы, щупальца. А то, вдруг, проступит из этого мрака морской простор, зашумит волнами — он тянется к морю, шепчет, чтобы приняло оно его, как и в том, самом первом виденье — а тут опять орки…

Брогтрук конечно, подкармливал хоббита — причем отдавал ему лучшие куски — но и эти то «лучшие» куски были больному хоббиту только во вред. И концу этой недели он превратился в скелет обтянутый кожей.

На седьмой день, вскоре после случая с рабами, Фалко очнулся — он очнулся от голоса, и, сначала, даже, не понял, что это говорит орк:

— …С холма видно было, как ворота стали открываться. Я думал — Все! Сейчас наброситься на меня их войско! Я, конечно, сильнее всех, но против целого войска не устою! Никто на меня не бросился: сильнее становился свет, я такого света не видел. Знаете, свет обычно мерзок — колется, а тот нет — тот, как… красотка… — э-э-э не знаю, какое же слово… А! — ласкать! Ну ворота все шире открываются — все этим светом забилось, оказалось, что вокруг много всяких цветов было… Ну так вот…

И тут Фалко увидел, что это Брогтрук, стоя перед колыбелью на коленях, рассказывает; и радостно стало тогда хоббиту от того, что он, все-таки, не ошибся, что есть в этих созданиях, как и во всех живущих, искра изначального пламени. Он пошевелился, а Брогтрук тут же обернулся; лицо его изменилось, прежние каменные, непроницаемые черты вырезались на нем.

— А, очухался! Наконец то! А я думал кипятком ошпарить тебя, бездельник, чтобы ты наварил этим коротышкам своего варева! И мне сваришь, а то ноги опять чесаться стали!.. Грр-рр!!!

Орк был раздосадован тем, что Фалко мог слышать все, что он говорил: «Как эта тварь могла слушать?! Это унижает меня! Я должен казаться жестоким — тогда он будет трепетать предо мною…» — Брогтрук даже клыкам заскрежетал.

Он стал выкрикивать:

— Почему ты так долго валялся?! А?! Видишь — мне пришлось возиться с этими червями! Видишь — до чего дошло?! Ты за это ответишь!

— Да, ничего, ничего. — попытался успокоить его Фалко. — Я бы сказал, что вы очень хорошо за ними ухаживаете.

— Ну — ты поговори еще! — выкрикнул Брогтрук. — Ты за кого меня принимаешь?! — орку показалось, что он вскричал не слишком грозно, и потому, завопил по второму разу, но уже гораздо сильнее — так что малыши тихонько заплакали. — Ты за кого меня принимаешь?!!! Ты что, думаешь, я околдованный; думаешь меня в какого-то там елфа превращают?!! Я орк, я грозный Брогтрук, и, если захочу сейчас перегрызу и тебе, и им глотки. Да — у вас, должно быть, сладкая кровь! Ха-ха — что не ожидал! Мне пришлось это делать, ради денег, а не ради всяких елфийских штучек, вроде лубви!

Тут он подбежал к хоббиту, схватил его за руку… он намеривался рывком поднять. Однако, в последнее мгновенье, чувство жалости остановило его от этого резкого рывка. Брогтрук, все еще держа его за руку спросил:

— Сможешь идти?

— Да — смогу… — слабым голосом произнес Фалко, и, опираясь на лапу Бругтрука, кое-как поднялся.

Постоял некоторое время, пытаясь совладать с головокружением, затем, покачиваясь на неверных ногах направился к выходу. Кстати сказать, в эти дни Брогтрук сорвал с его шеи ошейник, верно рассудив, что он только помешает выздоровленью.

Когда Фалко открыл дверь, и увидел дождевые стены, еще более плотные, нежели, когда он впал в забытье; увидел темнеющий на размытой дороге, унылый караван — то горестный стон вырвался из его груди.