Открытие Франции. Увлекательное путешествие длиной 20 000 километров по сокровенным уголкам самой интересной страны мира - Грэм Робб

Лишь после целого века присутствия иностранных туристов во Франции французы и француженки начали открывать для себя свою страну. Но даже тогда те из них, кто особенно серьезно относился к еде, предпочитали исследовать провинции не по географической, а по ресторанной карте, в каком-нибудь парижском ресторане. Одним из самых разоблачительных путешествий за кулинарными открытиями, которые когда-либо совершал француз, была поездка писателя Александра Дюма в Роскоф на северном побережье Бретани в 1869 году. Роскоф был столицей рыночных огородников запада Франции. В 1860-х годах из этого маленького порта каждый год отплывали в Англию сотни лодок с луком и артишоками – очевидно, потому, что когда-то один храбрец успешно продал свой лук в Лондоне, торгуя под надписью «Английский лук плохой». Но когда Дюма поселился в Роскофе, чтобы писать свой «Кулинарный словарь», его вдохновляло больше творческое воображение, чем местная еда. «Рыба у нас была в изобилии, но, кроме нее, мало что было: только твердые, как пули, артишоки и полные воды зеленые бобы. Свежего сливочного масла не было». Его кухарка Мари предсказывала, что из этой поездки ничего хорошего не выйдет. Она с отвращением покинула этот город и вернулась в Париж, где можно было открыть для себя все кулинарные чудеса Франции и насладиться ими.

15. Открытки туземцев

Через полтора века после экспедиции Виндхема в ледники Савойи, когда велосипедисты преодолевали Пиренеи и первые автомобили, пыхтя, катились по пыльным дорогам Франции, было трудно поверить, что осталось еще что-то неисследованное. Однако самый большой в Европе каньон каким-то образом оставался незамеченным до 1896 года, хотя находился всего в 20 милях от столицы департамента, и это позволяет предположить, что страна была вовсе не так хорошо изучена, как казалось. В 1869 году в ежедневной газете было напечатано, что скоро станет возможно объехать вокруг земного шара за 80 дней, пользуясь туннелем Мон-Сенис и Суэцким каналом. Жюль Верн прочитал эти статьи и использовал заголовок в названии своего романа «Вокруг света за восемьдесят дней» (1873), в котором Филеас Фогг посвящает проезду через Францию всего четыре строчки своего дневника:

«Отъезд из Лондона – среда, 2 октября, 8.45 вечера.

Прибытие в Париж – четверг, 3 октября, 7.20 утра.

Отъезд из Парижа – четверг, 8.40 утра.

Прибытие в Турин через туннель Мон-Сенис – 4 октября, 6.35 утра».

Благодаря железным дорогам пересечение Франции занимало чуть больше дня при условии, что путь начинался и кончался в крупных городах. В 1860-х годах, по словам сотрудника Дюма Жозефа Мери, Париж находился на расстоянии «всего тридцати трех сигар» от Марселя. Писатель Амеде Ашар с нетерпением ждал открытия железнодорожной ветки, которая приблизит курорт Трувиль на побережье Нормандии к Итальянскому бульвару «на расстояние четырех сигар». Это значит, что пассажир, выкуривая одну сигару, успевал проехать 15 миль в поезде, который двигался со скоростью максимум 38 миль в час. Рабочие-мигранты измеряли расстояние не сигарами, а съеденным хлебом и изношенными башмаками, но и они начали пользоваться поездами, когда поняли, что несколько часов езды в вагоне третьего класса обходятся дешевле, чем пять дней пути по дорогам.

Автор, который опубликовал дневник своего анахронического путешествия в восстановленной старинной карете «От Парижа до Ниццы за восемьдесят дней» (1889), считал себя первооткрывателем прошлого, проводником, который указывает читателям путь во времена, когда люди отправлялись в поездку, а не просто «перемещались из одной точки в другую». Он знал, что удовольствие и открытия находятся в обратном отношении к скорости: чем быстрее транспортное средство, тем меньше видит из него человек и тем более долгим кажется время в пути. Раньше, в трясущихся дилижансах, люди пели песни и рассказывали истории; в поездах они научились ненавидеть своих собратьев-пассажиров. Героический настрой спутников, которые вместе терпят неудобства, уступил место капризному нетерпению современного путешественника. В 1882 году Генри Джеймс после «шести недель непрерывной езды по железным дорогам Франции» втискивал свое тело в вагон экспресса, направлявшегося на север из Марселя и «нагруженного немцами, которые овладели окнами и удерживали их так же стойко, как – это нам известно – они раньше удерживали другие стратегические позиции». И тут он мысленно задал себе вопрос: а стоило ли ему вообще терпеть все это беспокойство – «убийственный зал ожидания, невыносимые задержки из-за багажа, платформы без носильщиков, поезд, переполненный малообразованными и нетерпимыми к чужому мнению людьми». Самое лучшее, на что мог надеяться современный путешественник, – забвение. «К счастью, поездка по железной дороге очень похожа на плавание по морю: пережитые во время ее несчастья стираются из ума, как только вы прибываете на место».

Никогда до этого человек не мог, пересекая страну, узнать так мало. Уже в 1850-х годах большие дороги из Парижа обезлюдели: поток пассажиров стал течь по железнодорожным линиям. Путешественник, ехавший на восток через равнины провинции Бри, был так же одинок, как был бы перед Французской революцией. Принятый в 1879 году план Фрейсине, согласно которому миллиарды франков были вложены в систему железных дорог, чтобы подхлестнуть развитие экономики, оставил без работы кузнецов, возчиков, хозяев гостиниц и крестьян, которые зарабатывали себе на жизнь, поставляя еду для голодных путешественников и корм для их лошадей. Коровы и цыплята снова завладели серединами дорог. Полосы вдоль дорог, которые описывали путеводители, стали еще уже, чем раньше. В эпоху пара мир словно сжимался до невидимо малого размера и исчезал.

Виктор Гюго заметил это во время поездки в Бордо, когда ехал в дилижансе. Теперь это сжатие пространства стало заметно даже на реках. Жан Ожье в своем путеводителе для тех, кто путешествует по железным дорогам и рекам от Лиона до Авиньона (1854), задумывался над тем, чем туристам заняться, когда их транспорт наберет скорость и начнет пересекать пространство между городами. Когда пароход «Город Авиньон» или «Миссури» отплывал из Лиона, пассажиры могли разглядеть табачную фабрику, тюрьму, ипподром и бойню, но потом какие-либо подробности делаются недоступны глазу: скорость парохода становится такой, что города, деревни, фермы, замки, равнины, горы, долины и овраги проносятся мимо нас, исчезая через мгновение и сливаясь все вместе в одном взгляде. Мы увидим много, но узнаем очень мало.

Прогрессивные политики того времени были бы в восторге от современных рассказов о Франции XIX века – стране, где панорамы состоят из прямых линий и поезда мчатся через сливающиеся в расплывчатое пятно пейзажи. Им казалось, что цифры – количество миль, которые проезжают пассажиры, и длительность поездок – отмечают путь прогресса, как освещенные километровые столбы в туннеле Мон-Сенис. Но большинство людей, ставших свидетелями развития железных дорог, видели нечто совсем иное.

Человек, после долгого отсутствия вернувшийся в родной край в 1860-х или 1870-х годах, за первые несколько минут сделал бы больше открытий, чем турист за восемь дней поездки по Франции. Он мог прийти по железной дороге – не приехать в вагоне, а именно прийти по путям, потому что ровная, хорошо осушенная железнодорожная насыпь часто была лучшей дорогой в краю, а поезда на местных ветках двигались так медленно, что люди, жившие вдоль дороги, запоминали лица в окнах вагонов.

Эту картину легко себе представить. По обеим сторонам дороги поля стали больше по размеру и однообразнее; они тянутся к горизонту, а не лепятся к городу. Некоторые из них выглядят менее ухоженными, чем раньше: участки, когда-то занятые злаками, были отданы под пастбища для скота, который шел в пищу железнодорожным рабочим. Рабочие ушли, но оставили в памяти людей шрам, такой же глубокий, как их туннели и выемки, – воспоминания об их буйстве в дни зарплаты, смеси разных диалектов, ругани и невероятной грубости. Вися на веревочных лестницах, они закладывали взрывчатку в скалы, а потом отталкивались ногами и, как правило, оказывались достаточно далеко, чтобы уцелеть при взрыве. Землекопы, среди них были и мужчины и женщины, стали грубыми миссионерами нового мира, где время измерялось минутами, а ценность человеческой жизни деньгами.

Даже на расстоянии были заметны признаки нового богатства – блеск стеклянных окон и железных крыш, ряд труб на горизонте над печами для обжига извести и бетонная колокольня церкви. Место на краю городка, куда женщины приходили брать воду, опустело, потому что местный житель, разбогатевший в Париже на торговле углем, оплатил постройку безопасного водопровода, а заодно и фонтана в память о своей щедрости. Старых городских ворот больше нет, и кто угодно может войти в город после наступления темноты. В самом городе в западную стену церкви встроен циферблат размером с витражное окно. Часы на ратуше, которая стоит напротив церкви, по другую сторону площади, показывают не то время, что на церковных часах, а другое – приблизительно среднее по звону колоколов всех соседних деревень. Дело в том, что деревенские колокола отбивают один и тот же час друг за другом, и это продолжается полчаса, а иногда и дольше. Третьи часы, на станции, не согласны ни с часами ратуши, ни с церковными. Железная дорога принесла сюда на циферблатах часов машинистов парижское время. Официальное время шагает по линиям долготы, не обращая внимания на движение солнца. Парижское время на двадцать минут отстает от времени Ниццы, но на двадцать семь минут опережает время Бреста, где люди постоянно, приходя на станцию, узнают, что их поезд давно ушел. Переносные солнечные и водяные часы скоро станут редкостью и сохранятся лишь у коллекционеров. Людей раздражает стандартное время – они считают, что его навязывают чиновники. Так же было и с десятичной системой, без которой многие обходятся и теперь, через сто лет после того, как ее ввели. В селении Бертувиль, в Нормандии, звонарь менял летнее время на зимнее в течение дня, нарушая этим распорядок жизни животных и людей.