Абраша - Александр Яблонский

… К Красильникову он попал после Федорчука. Федорчук был прост, как валенок, в склонностях к изыскам замечен не был. Головой работал плохо, зато имел увесистый кулак. Говорили, что только у 130-килограммового Кобулова кулаки были больше и крепче, Богдан Захарович мог убить человека с одного удара. Федорчук убить кулаком не пытался, но разговаривать без этого инструмента не умел. Когда Валерьяныча ввели в его кабинет, из-за стола поднялся небольшого роста человек, в мешковато сидевшей форме – гимнастерка хорошего темно-зеленого сукна топорщилась и пыталась выпростаться из-под ремня и портупеи, галифе были явно велики, но – приятной наружности с зарослями кудрявых смоляных волос, большими черными глазами, окаймленными длинными девичьими ресницами, и смущенной улыбкой. Он не торопясь подошел к Валерьянычу, спокойно, внимательно посмотрел прямо в глаза и затем быстрым неуловимым движением отправил его в нокаут. Дядя Кеша не понял, как он очутился на полу со ртом, полным кровью, выплевывающий ее вместе с зубами. В первую их встречу «опереточный красавец», как окрестил его Валерьяныч, выбил всего два передних зуба. В лицо Федорчук бил не часто: допрашиваемый мог залить кровью документы или казенное обмундирование, а это Федорчуку не нравилось. Поэтому его молниеносные, всегда неожиданные и сокрушительные удары – после каждого удара арестованный оказывался на полу, а Валерьяныч тогда был плотного телосложения и головы на полторы выше «красавца», – эти удары приходились по корпусу, как правило, к области желудка или селезенки. Валерьяныч к такому методу допроса привык довольно скоро, он только не мог понять логику младшего лейтенанта государственной безопасности: «опереточный красавец» бил, не дожидаясь ответа на заданный вопрос, казалось, что эти зубодробительные удары являются не средством получения информации, а целью – единственной и всеопределяющей.

Федорчука интересовала, если интересовала, связь Иннокентия Валериановича с кружком «30-е годы» и группой «Перевал», в частности с Иваном Катаевым, Андреем Платоновым, Николаем Зарудиным и другими. Кого-то – не Федорчука, так как он читал вопросы по бумажке, часто путая ударения в фамилиях, называя Ивана Катаева Валентином, а Воронского – Вронским – кого-то особо привлекали имена Пастернака и Пильняка – под них явно «копали». Сначала дядя Кеша пытался объяснить, что с большинством из названных он знаком шапочно; да, с Иваном Катаевым он пил водку и неоднократно, но никаких литературных или, упаси Боже, политических разговоров не вел, с Николаем Зарудиным вообще еле знаком и творчество этого писателя и поэта ему не близко, особенно неприемлема для него зарудинская орнаменталистика – после этого слова Федорчук бил особенно упоенно, даже гимнастерка вспузырилась сверх меры, – про троцкистские взгляды Зарудина он не знает, а Борису Леонидовичу его, к сожалению, не представили… Казалось, что Федорчука ответы не интересовали, так как он бил – без комментариев, типа, «лжешь, сволочь», или «колись, вражина», – до ответа, во время ответа, после ответа.

Видимо, по этой причине, а возможно, в связи в переводом в новое помещение, Федорчук довольно скоро исчез из жизни Иннокентия Валериановича. Зато появился Красильников Владлен Архипыч. Пальцем дядю Кешу он не тронул, но Валерьяныч с благодарностью вспоминал незатейливые ласки его предшественника – младшего лейтенанта госбезопасности.

Перед Красильниковым он предстал в первый же день, когда его перевели с Лубянки в Спецобъект № 110, то есть в только что открывшуюся, переданную в ведение НКВД Сухановскую тюрьму. Тогда он еще не знал, что это узилище – самое страшное в той кровавой системе, в которую он тогда окунулся. Это позже узников Бутырок или Лефортово стали пугать Дачей пыток, но это было позже, тогда же он оказался в свежевыкрашенном отремонтированном помещении монастырского типа. Думалось, что самое худшее – пресловутая Лубянка – позади. Однако через час после прибытия иллюзии рассеялись. Это произошло, когда его доставили к Красильникову.

Красильников был сух, сер, подтянут, монументален. В отличие от Федорчука он говорил тихо, никогда не бил, часто улыбался узкими губами, но не глазами, когда злился, у него краснели уши, и это был плохой признак – дядя Кеша довольно скоро в этом убедился. Форменное обмундирование было тщательно подогнано, казалось, что Красильникова залили в уже готовую форму, и в ней он застыл. И еще запомнились Валерьянычу длинные тонкие нервные пальцы, такие пальцы, как думают многие профаны, должны быть у великих пианистов.

Вопросы, задаваемые следователем, всегда заставали Иннокентия Валериановича врасплох: они были непредсказуемы, неожиданны, казалось, сумбурны, ответы, соответственно, разнились, но реакция на эти ответы была неизменно одинакова, ожидаема и неминуема. Так, Красильников задавал, казалось бы, невинный вопрос: «Какие газеты вы выписываете?» – ««Правду», «Известия», «Комсомолку» и «Литературку». – «Отлично! А вы знаете, кто основал «Литературку?» – «Не знаю». – «Ваа… А еще литературовед…» – «Кажется, Иван Иванович Катаев». – «Правильно. За «не знаю» еще часик, а за «Иван Ивановича» – полтора». «Часик» или «полтора часика» обозначало время, которое надо было стоять. Валерьяныч никогда ранее не предполагал, что стоять без движения в камере метр на метр есть самая страшная пытка. Страшнее были только голод и бессонница.

Казалось, что после знакомства с Красильниковым, он всё время пребывания в Сухановке находился в напряженном вертикальном положении, кроме тех моментов, когда валялся на цементном полу без сознания. Он стоял в кабинете на допросах, в холодном карцере, куда он попал сразу же после знакомства с Красильниковым – не за что, просто так, – в горячем карцере – это было еще страшнее, в коридоре… В Сухановке мучительно было всё. В туалет водили только раз в сутки – в шесть утра. Еду в Сухановке не готовили, носили из соседского Дома творчества (кажется, архитекторов), еда была вкусная, но порция настолько мизерная – одна на двенадцать заключенных, – что только раздразнивала, растравляла голод до судорог. В отличие от Лубянки здесь не было ни распорядка, ни правил внутреннего содержания, ни, пусть самого сурового, но режима. Судьба арестованного полностью находилась в руках следователя.

… А место было чудное. Березовые рощи, чередующиеся зарослями орешника, прозрачные журчащие ручейки, неугомонное пенье птиц – рай земной. Лучшего места для псовой и соколиной охоты не найти. Вслед за славными предками возлюбил это место и Алексей Михайлович и возвел здесь зверинец для потех своих царских, и шатер теплый. И раз ночью осветился тот шатер светом небесным и увидел Алексей деву неземной красоты, и услышал он голос прекрасный, возвестивший ему, что по воле Всевышнего разрешилась супруга его благоверная от бремени и принесла дщерь на утешение. И понял Государь, что была то святая Екатерина. Сразу же по прибытии в Москву, а было это в 1658 году, царь назвал новорожденную Екатериной и повелел заложить монастырь в честь святой великомученицы. Благое дело свершил. Над монастырем церковь камня белого и розового возвышалась, с двумя приделами – Преподобного Сергия Радонежского и святителя Николая. Над Святыми вратами – колокольня с семью колоколами, и чудным звоном покрывалась окрестная земля. До большевиков. До большевиков и усадьбы российских аристократов, в том числе и Зинаиды Волконской украшали сии места. Пока не пожгли их в 17-м. Чудное было место…

Иннокентий Валерьянович этих подробностей не знал, здесь он проходил свои круги ада.

Красильников, как ребенок, радовался новой игрушке – отремонтированному, специально оборудованному помещению Свято-Екатерининской пýстыни. Его губы расползались в довольной улыбке, уши были белы и прозрачны, когда направлял он Валерьяныча в новый карцер или использовал новый вид обработки. Он радостно потирал руки, похрустывая пианистическими пальцами, определяя: быть дяде Кеше обнаженным до трусов в подвальном сейфе – при минусовой температуре, – двадцать четыре часа за очередной отказ подписать обвинение или хватит восемнадцати. Он сам, собственноручно ровно через сутки отпирал массивную дверь гигантского сейфа, откуда вываливался Иннокентий Валерианович без сознания, в собственных испражнениях. Его окатывали ледяной водой, и Владлен Архипыч, приподняв за волосы голову этого полутрупа, ласково спросил: «Ну теперь подпишем?». Валерьяныч мотал головой, и уши Красильникова наливались гранатовым соком.

Ноги стали сочиться лимфой, постоянный вялый кровавый понос сопровождался усиливающимися болями, запах, исходивший от литературоведа-критика был ощутим в другом конце длинного коридора – Красильников, допрашивая Валерьяныча, стал прикрывать нос белоснежным носовым платком и прыскать вокруг себя и вокруг арестованного «Тройным одеколоном», от чего вонь становилась совершенно нестерпимой. Ко всем другим прелестям лейтенант государственной безопасности распорядился временно держать заключенного на воде. Может, от нестерпимого голода Иннокентий Валерианович страдал более всего. Его молодому, совсем недавно сильному организму еда была необходима, как воздух; он привык всегда, даже в стесненных материальных условиях, отказывая себе во многом другом, не экономить на еде – скромной, но обильной и питательной. Он не мог без мяса, без рыбы, без молока. Красильников, видимо, это понял и на ставший стереотипным ответ своего «кролика»: «Я подписывать это не буду», растянув в улыбочке губы, с сожалением произнес: «Придется Вам, любезнейший, попоститься. Благо стены этого богоугодного заведения этому поспособствуют».