Платон, сын Аполлона - Анатолий Домбровский

   — Теперь ты, — сказал Платон Кориску.

   — За нежелание жениться до тридцати пяти лет — штраф и бесчестие...

   — Солнце село, — сказал Гермий, прервав Кориска.

   — Да, — остановился Платон, — солнце село... — Он помолчал. — Стало быть, и нам пора. В заключение беседы скажу лишь следующее: жителей в государстве должно быть пять тысяч сорок, поскольку это число делится на все числа в пределах десяти. Таким образом всех граждан можно разделить на любые группы и разделить между ними все блага. Впрочем, не об этом речь, — вздохнул он, — речь о другом: жестокие законы должны предотвратить разложение государства, коль скоро оно создано на принципах справедливости и добродетели. В таком обществе могут быть введены жестокие законы в надежде на то, что не найдутся люди, к которым их можно будет применить или таковых будет очень мало. Кто погасит солнце, тому смерть, но кто его погасит? — усмехнулся философ. — Совершенное государство — сон, прекрасное сновидение. Но если ничего не делать, то ничего и не будет. Сохранить бы то, что есть, а лучше вернуть то, что было, потому что будущее нас не обрадует. — Он повернулся и пошёл к дому.

Гермий, Эраст и Кориск остались там, где он их оставил.

   — Платон видит и знает то, чего не видим и никогда не узнаем мы, — сказал Гермий. — Счастье быть рядом с ним, но надо возвращаться в Атарней.

Платон пожалел о своих последних словах, сказанных им Гермию и его юным друзьям. Вряд ли им стоило знать о ране разочарования, которую нанёс ему в Сиракузах Дионисий-старший, да и не только он сам, но и всё его окружение — развращённое, раболепствующее перед тираном, жаждущее лишь одного — наслаждений. Там лишь один Дион верен высокой идее, лишь один, потому что даже его так называемые сторонники видят в нём лишь средство достижения власти. Не нужды государства заботят их, а своё собственное благополучие.

Впрочем, не только Платон, но и многие другие люди убеждены, что человеческий род никогда не будет счастлив. Вот и мудрый Софокл говорил:

Что нам долгие дни! ОниБольше к нам приведут с собоюМук и скорби, чем радостей.И даже:Не родиться совсем — уделЛучший. Если же родился ты,В край, откуда явился, вновьВозвратишься скорее[70].

Край, откуда явился человек, откуда прибыла его душа, — там, на небесах, за гранью смерти. Есть у людей прекрасная надежда, что после смерти они достигнут всего, ради чего при жизни стремятся жить как можно лучше, чище, добродетельнее. Каждому живому существу с самого начала тяжко появиться на свет. Тяжко находиться в утробе, мучительно рождаться, потом долгие годы учиться взрослеть. Всё это сопряжено с тысячью преодолений. Жизнь краткотечна, и тем не менее позволяет человеку свободно вздохнуть и ощутить её радость не с самого начала, а только где-то к середине, в зрелые годы, за которыми быстро приходит старость. Унылая пора... Когда тебе шестьдесят, мысли о старости приходят сами собой.

Он увидел племянника, который принарядился, собираясь, должно быть, отправиться в город, и усмехнулся: Спевсипп, эта зримая мера прошедших лет, уже давно сравнялся с ним ростом, да и в плечах не уже дяди, а подбородок скрыт под курчавой бородкой.

Спевсипп стоял у калитки и кого-то поджидал. Не успел Платон приблизиться к нему, как из дома вышел Ксенократ, друг и ровесник Спевсиппа, тоже принаряженный.

   — Куда? — спросил Платон, проходя мимо них.

Молодые люди весело переглянулись, и Спевсипп ответил:

   — У Калиппа брачный пир, на который мы приглашены.

   — Знайте меру, — сказал Платон. — А завтра зайдите ко мне после утренней трапезы, чтобы рассказать о празднике у Калиппа и обсудить поездку в Сиракузы.

   — Как?! — удивился Спевсипп. — Ты собираешься в Сиракузы?! Но всем известно, что ты отказался от приглашения Диона!

   — Обсудим завтра, — повторил Платон и удалился.

Он принял решение о поездке в Сиракузы, кажется, только теперь, увидев Спевсиппа и Ксенократа, таких молодых, сильных и весёлых. Платон вдруг почувствовал, как в нём что-то всколыхнулось, загорелось, зажглось: быть может, зависть к молодости. Он подумал тогда: «А ведь душа не стареет, не знает старости» — и понял, что в нём ещё достаточно сил, чтобы продолжить борьбу, не поддаваясь старческому унынию, борьбу за воплощение высшей идеи в весомых и зримых масштабах, идеи блага в государстве. Пусть она руководит его волею и разумом, пусть он будет её оружием, носителем, избранником. Пифагор говорил, что есть боги, люди и то, кто, подобно Пифагору, родился из семени лучшего, чем человеческое. Пифагор благороден...

Платон проснулся до восхода солнца, ещё раз обдумал своё решение, затем отправился на берег Кефиса и встретил там пробуждение Гелиоса, Феба и Аполлона.

Философ стоял у высокого тёмного лавра, посвящённого Аполлону, и слышал, как задрожала его листва, приветствуя восход солнца. Платон сорвал один лист и приложил его к губам, сказав:

   — Я молчу, а ты скажи.

Этим жесту и словам научила его когда-то мать, сказав, что так повелел обращаться к нему с просьбой о пророчестве сам Аполлон.

Лучи ещё не коснулись реки, но вода уже отражала их игру среди листьев деревьев, сверкая тысячами огоньков.

«Я молчу, а ты скажи», — мысленно повторил свою просьбу Платон и услышал в ответ отдалённые звуки флейт — это отозвалась клепсидра, прогоняющая последние сны обитателей Академии.

   — Разве это знак? — спросил Платон, отняв лавровый листок от губ, и улыбнулся, подставив лицо свету и теплу. — Но я чувствую всей душой твоё одобрение — мне радостно.

Спевсиппу и Ксенократу он сказал, что они тоже отправятся вместе с ним в Сиракузы.

   — Дионисий молод, и вы быстрее найдёте с ним общий язык, чем я. И будете для него образцом того, какой может быть молодость: умеренной в жизни и страстной в познании. Явите ему себя такими, постарайтесь увлечь его своим примером, а я укажу ему путь.

Надзор за всеми делами Академии на время своего отсутствия Платон поручил Эвдоксу Книдскому.

В Сицилию друзья отплыли из Пирея вместе с военным посольством, которое направило к Дионисию Народное собрание.

Когда Платон впервые прибыл в Сиракузы, Диону было не более двадцати. Теперь же Диону было столько, сколько тогда Платону. Конечно, он переменился, но, кажется, к лучшему. Во всём его облике угадывался человек зрелый, уравновешенный, сильный, умудрённый жизнью, живущий мыслями. Приятным в Дионе было и то, что в главном своём желании он остался прежним: как и раньше, считал, что сиракузцы должны быть свободными и жить под управлением лучших законов.

   — Две вещи необходимо привить Дионисию, чтобы он стал хорошим правителем: любовь к мудрости и любовь к справедливости, — сказал Платону Дион, когда они обсуждали метод, как наставить Дионисия на путь истины. — Ему надо привить любовь к прекрасному, содействие которому только и можно назвать божественным делом. Думаю, что его увлечёт возможность заняться божественным делом. Он честолюбив.

Дионисий-младший, как когда-то и его отец, устроил в честь приезда Платона пир. Все тираны, должно быть, полагают, что это лучшее, чем можно почтить достойного человека. Но истинному философу принесли бы большую радость ласковая встреча, дружеская беседа, внимание и забота. Во время пира напиваются и орут, отчего начинаешь чувствовать себя как на скотном дворе. Есть иной пир, истинный пир духа, о котором знают только философы. А этот праздник был кутежом чревоугодников и пьяниц. Во всяком случае, таким показался Платону.

Видя, что гость мало ест и совсем не пьёт, Дионисий подсел к нему и спросил, дыша чесноком и вином:

   — Тебе не весело, Платон?

   — Я не могу веселиться, когда вижу, как бесполезно утекает время, — ответил Платон. — Сократ говорил: «Пока каменотёсы бездельничают, камни растрескиваются от холода и жары».

   — Если хочешь, мы хоть сейчас начнём беседу... Тихо! — крикнул он, привстав. — Тихо! Сейчас мы будем беседовать! Давай. — Повернулся он к Платону. — Начинай свой урок! А мы тебя все послушаем. Слушать всем! — Приказал он громко и плюхнулся на ложе рядом с Платоном.

Философ растерялся, не зная, что делать, но тут всё само собой разрешилось: Дионисий уснул. Его хотели отнести в покои, но он проснулся, забыв, к счастью, о чём шла речь. Потребовал вина и вернулся на своё место, приказав впустить танцовщиц.

Утром ему, разумеется, рассказали, что происходило во время пира — постарался Дион. Он же пристыдил Дионисия и посоветовал немедленно позвать к себе Платона и извиниться за вчерашнее. Дионисий согласился, но сказал Диону:

   — Хотя ты мне и родственник, но советов о том, как себя вести, я впредь не потерплю. Ты меня не предупредил, что Платон не пьёт. Все здешние философы пьют, а он нет.