Мехасфера: Ковчег - Андрей Умин

рубку и приложился к бутылке с чистой водой — единственной жизненно важной ценностью, оставшейся у отряда. Чтобы хоть как-то заглушить голод, все пили и пили — намного больше, чем того требовал организм.

Четыре дня слились в один жуткий сон. Непривычных к морю путников сразу же укачало и непрерывно рвало выпитой жидкостью.

— Что ж, зато мы очищаемся от токсинов, — пожимал плечами Эхо.

Чарли это не радовало. Матерый вояка не любил показывать слабость, а на крохотном корабле невозможно было уединиться, чтобы спокойно опорожнить желудок. Усугубляли ситуацию и колкие шутки Куско, окончательно осмелевшего в компании иноземных солдат.

— А морская пехота разве не названа так от слова «море»? — язвил он, поднимая себе настроение посреди суровой полярной ночи.

Полковник делал шаг вперед и заслонял собой озверевшего Чарли.

— На Марсе нет морей, — спокойно отвечал он. — Я сам не знаю, зачем отборные части армии зовутся морпехами. Дань каким-то традициям.

Опьяненный правом говорить и делать что угодно Куско никак не мог успокоиться. Постоянно поддевать солдат оказалось опасно, поэтому он все чаще переводил фокус внимания на Лиму. Боясь признаться в собственном страхе и желая хоть чем-то себя занять, он все сильнее слетал с катушек. Ему казалось, что он с честью выходит из сложившейся ситуации, но на деле лишь становился занозой в задницах окружающих.

— Не подходи к краю корабля, — прорычал он невесте, — еще разобьешься.

— Тебе-то что? — огрызнулась Лима, но быстро одернула себя, вспомнив о клятве.

— Ты теперь моя. — Куско, пошатываясь, подошел к ней и схватил ее за пульсирующее запястье. — Не выпендривайся и не рискуй собой, а то придется тебя связать. — Не дожидаясь ответа девушки, он рывком оттащил ее от борта и усадил на железную скамью возле рубки.

Пуно гневно посмотрел в их сторону. Слабая Аврора не могла дать нормального освещения, но в полумраке можно было различить до боли знакомые лица и очертания фигур. Парень с кипящей в груди яростью подлетел к Куско сзади и замахнулся, чтобы защитить самое прекрасное в мире создание, но вовремя вспомнил требование самой Лимы позволить ей спокойно доживать свои дни вместе с суженным. Он опомнился и опустил руку. В темноте его выпад остался никем не замеченным — другие лишь увидели, как Пуно подошел к соплеменникам.

— Это называется фальшборт, — гневно процедил он.

— Что? — презрительно переспросил Куско, будто отмахиваясь этим вопросом от Пуно, как он назойливой мухи.

— Ты сказал «край корабля», — уточнил влюбленный инк. — Он называется фальшборт.

— Ишь ты какой умный стал. Лучше иди следи, чтобы мы не разбились о скалы. Не забывай, что, как только умрет отец этой девки, я стану вождем и перво-наперво высеку тебя… если не перестанешь дерзить.

Пуно вновь налился звериной яростью и шагнул вперед, сжимая кулаки. Никто, кроме Лимы, не заметил этого. Она вскочила со скамьи и остановила парня:

— Слушай его, хорошо? Нам не нужны неприятности.

Ее смирение перед тираном казалось непостижимым уму, не знавшему о тайном соглашении между ней и Куско. Даже если этот лицемер действительно станет вождем и без особой причины высечет Пуно, то парень по крайней мере останется жив. Именно это гарантировал Куско Лиме в ответ на ее беззаветную преданность и именно пока Пуно жив, девушка будет спокойна за сделанный ею выбор. Все что угодно, лишь бы единственный близкий ей человек продолжал свой жизненный путь и радовал ее самим фактом своего существования. Это ли не прекрасно? Это ли не настоящая любовь? Лиму словно пронзило молнией. Любовь — это слово давно затаскано и означает лишь зависимость от кого-то, навязчивое желание быть с ним рядом, им обладать. Тогда как же назвать то чистое чувство к Пуно, не вызывающее никакого желания чего-то от него требовать, а только несущее счастье, оттого что он есть?

Когда Куско заснул, Лима обратилась с этим вопросом к полковнику. Тот лишь ухмыльнулся:

— Люди все извращают. По-хорошему любовь, конечно же, должна быть чистым, бескорыстным чувством, но мало какая душа способна такое испытывать, хотя каждый считает себя особенным. И чем невежественнее человек, тем более особенным он себя считает. Так вот каждый верит, что может испытывать любовь. И он называет свое примитивное желание кем-то обладать этим красивым чувством. Только и всего. Все началось с Шекспира…

Альфа сидел с Лимой на носу корабля, в то время как остальные мирно спали на расстеленных в рубке матрасах. Куско сжимал в пальцах моток ветоши, думая во сне, что это рука Лимы.

— Шекспир? — тихо переспросила девушка.

— Ага. Драматург. Писал истории о человеческой природе, о самых обычных страстях. Начиная от жадности и заканчивая любовью. Был очень успешен. С тех пор все новые истории суть продолжение фундаментальных ветвей его творчества.

— Об этом вы говорили тогда в тюрьме?

— Да. Он сумел облечь самую обычную жизнь в гениальную пьесу, и с тех пор любая мелочь, любая человеческая судьба кажутся частью придуманной кем-то драмы. Теперь каждый раз делая что-то отчаянное, особенное, переступая через себя, я не могу поверить, что это творится на самом деле, мне кажется, что произошло какое-то вмешательство извне, ведь не может же простая жизнь быть в точности как у Шекспира. А на самом деле может. Он мастерски смешал величие искусства с обыденностью. Хорошая драма стерла границы между жизнью и выдумкой…

— Вы сказали про вмешательство извне. Это откуда? — удивилась Лима.

— Я не знаю, — вздохнул Альфа. — Поищи ответ там, откуда черпаешь свои видения.

Они замолчали, и только шорох мокрого мусора нарушал тишину растянувшейся на всю зиму ночи. А потом они, удерживая равновесие на качающейся палубе, тоже пошли в рубку поспать.

Когда весь отряд проснулся, стояла все та же ночь. Часы над столом капитана давно остановились, и сложно было уловить смену суток. Одна лишь луна помогала точно отмеривать дни месяца, безудержно подгоняющие скорую вспышку на Солнце. На полпути к острову инки и морпехи встретили Новый год. Никто не мог узнать, в какую именно минуту он наступил, — самые точные расчеты Эхо давали диапазон в два часа, поэтому пришлось действовать наугад. Путники помыли консервные банки, налили в них единственное, что имели, — чистую воду, и отпраздновали наступление четвертого тысячелетия от Рождества Христова.

— Может, хоть в этом году нам повезет, — с надеждой сказал сержант.

Альфа лишь угрюмо отвел глаза. Он знал, что не повезет, но было еще рано раскрывать карты.

От нечего делать все снова легли спать. Томясь от безделья, члены отряда чувствовали себя разбитыми, напуганными, безвольными. Другое дело раньше, когда им приходилось двигаться к цели,