Белый шаман - Николай Шундик

– Здорово ты настропалился по-чукотски говорить, да и опыт у тебя… целую зиму в кочевье. Мне бы твои наблюдения.

– Они и для меня пригодятся.

– Но я тоже кое-что поднакопил, забираюсь порой к чёрту на кулички со своей журналистской настырностью. В нашем деле, дорогой Александр, без настырности никак не возможно.

– Ну, ну, действуй, настырный Гена!..

И вот настырный Гена ворвался в комнату и закричал, возбуждённо тараща небесно-голубые глаза:

– Вот это кадрик! – потряс фотоаппаратом, висевшим на груди. – Да что там кадрик – целая тема, проблема острейшая!

– Да сядь, отдышись.

– Сейчас. – Гена сел на кровать, несколько раз подбросил себя на пружинистой сетке. – Это чёрт знает что я увидел! На уровне лучших страниц «Робинзона Крузо». Не-е-ет, уж я это распишу, уж я это разделаю!

– О чём ты?

– Неужели ты не слушал, как грохотал бубен?!

– Когда, какой бубен?

– Слушай всё по порядку, – Гена прижал длинно-палые пятерни к узкой груди. – Сижу я в учительской… стараюсь взять в плен моего обаяния… эту прелестную Надежду Сергеевну… Она учебники там подклеивает. Да, сижу, значит, Бальмонта ей читаю. И вдруг в дверь просовывается лукавая физиономия… как его… Ятчоля! Манит меня, шельмец этот, лукаво рукою. Я вышел. А он сообщает, что председатель артели… грандиозное шаманство на берегу моря устроил…

Журавлёв помрачнел.

– Да, уж это он зря. Над ним и так тучи сгущаются… Грамоту не признаёт, в дом переселяться не хочет, а тут ещё шаманство…

– Вот, вот! Чем не тема? Тридцать шестой год идёт. А тут председатель… вместо того, чтобы в море… на охоту… в бубен колотит. И жена его… из лохани… кровищу в море выплёскивает. Это как… жертвоприношение, что ли?

– Наверное. Ты вот что, не горячись, настырный Гена. Пойгина так, с ходу, не раскусишь. В море он выйдет и вернётся, будь уверен, с добычей. Это охотник удивительный…

– Но сам посуди – бубен! Жертвенная кровь! У всех на глазах… при белом свете… И как ты там ещё сказал… сейчас запишу. В дом, значит, переходить не желает и не учится. Существенная дополнительная информация.

– Да подожди ты со своей информацией. – Журавлёв досадливо поморщился, зачем-то заглянул в свой дневник, опять захлопнул. – Я сам не знаю, чего у меня больше к этому человеку. Порой чувствую, что нахожусь прямо-таки под гипнозом его личности. И злюсь на себя за это. Гипноз, конечно, не буквальный. Злюсь и стараюсь прогнать невольную симпатию к нему. Но было, было и другое. Поначалу я испытывал к нему не только неприязнь, но и вражду. Однако Артём Петрович открыл мне глаза…

– Всыплют, всыплют по первое число и твоему Артёму Петровичу. Кстати, не слишком любезно он принял тут меня. Наверное, к жене бородач ревнует.

– Чушь, чушь всё это, настырный Гена. – Журавлёв положил руки на плечи Коробова, вгляделся в него так, будто художник выбирал натуру. – А знаешь, я вдруг в тебе самого себя увидел…

– Вот и прекрасно. Родство духа. Не случайно же мы так быстро подружились.

Журавлёв чуть оттолкнул от себя Коробова, с шутливой яростью погрозил ему пальцем.

– Нет, шалишь, братец! Я этот дух вон из себя изгоняю!..

Коробов недоуменно замигал.

– Я тебя что-то не пойму. – Долго молчал, вдруг сникнув. Потом сделал какие-то записи в блокноте, сказал, опять возбуждаясь: – Я знаю, как подам этот материал. Я его подам через Ятчоля. Вполне современный чукча зло высмеивает отжившие суеверия… Чем не ход?

– Если и ход, то ход конём. Ты не знаешь Ятчоля…

– Что ж, узнаю. Я пошёл! Я из тех, у кого девиз: куй железо, пока горячо!

И так уж вышло, что настырный Гена как следует повозился с Ятчолем и увёз в окружную газету «потрясающий, проблемный» материал. Вот это и имел в виду нынче Ятчоль, когда заявил в правлении артели, что скоро придёт газета со словами проклятия Пойгину.

Ятчоль ушёл из правления, оставив Пойгина в угрюмом раздумье. Охотники, получив распоряжения, один за другим потихоньку, чуть ли не на цыпочках, уходили из правления. Наконец Пойгин остался один на один с Эттыкаем, который по-прежнему сидел в углу, как сонная птица.

– О, ты пришёл! – казалось, с искренним удивлением приветствовал Пойгин неожиданного гостя. – Как это я тебя не сразу увидел…

– Я давно пришёл. Сижу и слушаю. Стараюсь понять, каким ты стал.

– Понимал ли ты, каким я был?

– Понимал. – Эттыкай наконец поднялся на ноги, несмело подошёл к столу, осмотрел с конфузливой усмешкой табурет, осторожно присел.

– Ушли от меня почти все пастухи. Теперь я да старуха моя пасём оленей. Боюсь, что волки скоро разгонят всё стадо.

– Не хочешь ли пригласить меня в пастухи?

– Времена изменились. Я пришёл к тебе в пастухи. Забирайте оленей. Оставьте для меня, сколько полагается, остальных берите.

– Полагается пятнадцать раз по двадцать.

– Вот и хватит. Я всё хорошо обдумал. Иду к тебе пастухом.

– Нет, ты не всё обдумал и не всё понял. У меня нет пастухов. Я сам такой же, как любой пастух или охотник. Тебя может принять только артель. Напиши заявление.

Эттыкай непонимающе уставился на Пойгина.

– Ты должен написать немоговорящую клятву.

– Клятву?

– Да. Именно так.

Пойгин задумчиво набил трубку, прикурил, протянул её гостю и только после этого продолжил:

– Ты должен поклясться: «Я, Эттыкай, прошу вас, люди, простить меня за то, что вы пасли моих оленей, мёрзли, часто были голодными, тогда как я был всегда сыт и одет. Я прошу вас простить меня за то, что я был несправедлив к вам. Я прошу несчастного человека Гатле, переименованного в Клявыля, услышать меня в Долине предков и простить за то, что я так долго мучил его. Мне стыдно подумать, как я мучил его…»

– Хватит, – прервал Эттыкай. – Хватит. Ты сам меня мучаешь…

– Я, Эттыкай, клянусь, – продолжал Пойгин, накаляя голос и поднимаясь за столом, – что иду к вам в артель человеком, а не росомахой. Я буду рад, если вы примете меня как равного. Я буду делать всё, что делаете вы, буду делить беду и радость вместе с вами.

Эттыкай тоже встал, изумлённо глядя в побледневшее лицо Пойгина, тихо спросил:

– Ты почему так громко говоришь?

– Потому что говорю голосом справедливости.

– Может, это и впрямь голос справедливости… – Эттыкай снова присел, отдал Пойгину трубку и после долгого молчания вкрадчиво спросил: – Тебе не снятся Аляек и Рырка?

– Мне снится снег, красный от крови Кайти, Клявыля и русского. Русские шаманы вытащили пулю Аляека из груди Кайти. Но моя жена всё время кашляет, я боюсь, что немочь вселилась в неё…

Эттыкай опустил голову и снова надолго умолк. Пойгин вывел его из оцепенения.

– Я ухожу. Мне надо в море.

– Я готов дать такую клятву, – с трудом поднимая лицо, сказал Эттыкай. – Умеешь ли ты чертить немоговорящие знаки?

– Не умею. И, наверное, никогда не сумею. Не хватает рассудка…

Эттыкай медленно поднял руку, поклевал согнутым пальцем себя по лбу:

– У тебя… не хватает рассудка?

– Кайти женщина, а вот в этом оказалась способней меня… Даже Ятчоль и тот способней…

Эттыкай с сочувственным недоумением покачал головой.

– Я думал, ты всесильный. – Конфузливо помолчал, как бы страдая оттого, что увидел Пойгина в слабости, несмело спросил: – О каких это словах проклятья болтал Ятчоль?

– Не знаю. Но если листок бумаги… газета называется… придёт со словами проклятья… я откажусь дальше быть председателем. – И, словно спохватившись, что не перед тем человеком раскрывает душу, Пойгин добавил: – Ну а пока я председатель… пиши клятву. Нам поможет Тильмытиль… сын Майна-Воопки.

– Помню, помню его. Вапыскат предрекал ему смерть, а он живёт.

– Ты, наверное, забыл, что я предрёк ему жизнь…

– Нет, не забыл. Никто в тундре об этом не забыл… Вапыскат оказался тобой побеждённым.

– Он тоже остался без пастухов?

– Да, тоже без пастухов. Вот так, дул, дул странный ветер с берега моря и всё изменил в жизни чавчыват. Да и у вас столько перемен. Что ж, чему быть, тому быть. Я готов… готов дать клятву.

Через месяц Эттыкай дал клятву на собрании товарищества. Ему поверили. И когда пастухи и охотники подняли за него руки, Майна-Воопка вышел из-за стола, за которым сидел рядом с Пойгином, и сказал:

– Ты будешь главным человеком по отёлу оленей. Я знаю, лучше тебя никто не может проводить отёл.

Едва Эттыкай вернулся в своё стойбище, расположенное на берегу морской лагуны, как к нему явился Вапыскат. Приблизил почти вплотную своё лицо к лицу Эттыкая и потребовал, задыхаясь:

– А ну… ну-ка… высунь свой язык…

Эттыкай сел на грузовую нарту возле яранги, принялся усиленно отгонять комаров. Чёрный шаман рядом присел.

– Покажи язык!

– Надоел ты мне, как вот эти комары, – досадливо сказал Эттыкай и снова замахал рукой. – Знаю, зачем тебе нужно видеть мой язык. Будешь уверять, что после клятвы моей на собрании артели он стал языком самого Ивмэнтуна.