Формула всего - Евгения Варенкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За то, что у Хазы пополам с Мариной появился секрет, был ответствен Антощ, а вернее конюх, который слишком долго и неумело объяснял салахору, как доехать в монастырь.
– Вас можно спросить? – обратилась Хаза к хозяйке дома.
– А что случилось?
– Помогите, пожалуйста.
Спустя минуту Марина искала, чем написать. Голос цыганки звучал без эмоций, но обмануться было нельзя, и любой бы понял, что за этой твердостью, как будто за прочной стеной тюрьмы, кроется бездна пылкого хаоса, в ней заключенного, и сила воли – на карауле.
Черный карандаш выводил размашистые ровные буквы, поставив точку после слова «песней». Едва он кончил, Хаза взяла листок со стола и с откровенной горькою нежностью, стремясь вложить, передать ее бумаге, смотрела на линии непонятных ей знаков, держа записку вверх ногами. Марину это тронуло, но она не подала вида.
– Передайте тому, который повыше, но когда он будет один, без друга.
– Алеше?
– Да, – Хаза протянула листок Марине и быстро отошла. Больше им встретиться уже не пришлось, а «тот, который повыше», «Алеша», весь вечер пропадал, а когда вернулся, сел рядом с другом. Наблюдая за ними, Марина гадала, во что же выльется их мрачная энергия – в повальное веселье с «Очами…» и венгеркой или же в упрямый, методичный разнос всего, что попадется под горячую руку.
Трактирный слуга подошел к цыганам и составил с подноса прозрачный штоф. Стряпуха готовила им жаркое. Слуга направился к ней на кухню и невольно вынудил хозяйку покинуть пост – Марине гордость не позволяла быть замеченной в соглядатайстве.
– За Хазу, – Антощ, не дожидаясь заказанной свинины, плеснул себе не меньше, чем полстакана, и опрокинул легко, как воду – не гримасничая и не морщась. Занюхал рукавом.
– Ну что, брат? – подтолкнул его Драго.
– По-честному?! Ты видал у меня клеймо? Я тебе говорил, что оно за конокрадство. Я сказал неправду. У Хазы есть тоже.
– Я видел.
– Правда? Все мы катимся к черту в зубы. Кроме нее. Я ее спрятал. Указ не достанет.
– Антощ, ты спятил! Зачем ее прятать? Мы же решили – уйдем в Буковину, там ваша родня, там все по-другому!
– Нет! – Антощ ударил кулаком по столу. Его обуревал демонический восторг. – Ни ты, ни я – никуда не уйдем! Бессчастным родился – счастья не видать, хоть за море плыви. В нашей Буковине Указ похуже. Клянусь конями! Свободных клеймить, а клейменых вешать. Понял, морэ? Один раз взяли – это клеймо, а второй – петля. Поэтому – так, – подытожил салахор. – Пусть гаже все сдохнут! В Буковине цыгане живут хуже собак, – он выпил залпом и резко стукнул донышком стакана, вернув его на прежнее место.
Это был крах. Крах – звук расколотого молотком ореха. Драго сидел, оглушенный известием.
– Указ – везде. Некуда бежать, – Антощ дотронулся рукою до места, где под рубахой находилось клеймо. – Буква «Бэ-э»! Меня уж ловили – там, у себя, но я убежал, а попался бы снова – вздернули б, точно. И Хазу – тоже. Мы и удрали – через кордоны. Я не конокрад. Я простой цыган, а у вас стал вором; душу погубил! Разве для этого я родился? Молчишь? Давай скачи к своей Ворже, лети, как ветер! Ты же вроде не пьешь?
Драго не ответил. Внутри у него уже разворачивал свои лепестки цветок алкоголя. Плащ был прав. Мир – поражение. Мы рассчитаны на ад. Ничего, кроме ада.
– Хаза, наверно, одна спасется, – произнес Выдра.
– Ты… настоящий цыган. Я горжусь, что знаю тебя.
Салахор криво усмехнулся:
– Разговор, как на плахе.
– Почему ты не сказал раньше?
– Не знаю. Вышло.
– А в Буковине… давно Указ? Мы ничего про него не знали.
– То-то и оно. И мы не знали. Нас просто стали хватать, как кур. Сходка решила бежать сюда – в Хунедоару. Мы пробирались воровскими тропами, по ночам. Вдруг – солдаты! У самой границы! Нас окружили. «Кто у вас старший?» Корчи ответил: «Я буду старший». Они велели – палатки ставить. Мы поставили – все, стоим, а вокруг – солдаты. Никуда не пускают, но и не трогают, жрачку дают – по черпаку на брата. Думаем – отпустят; помурыжат и отпустят. Греха на нас не было. Я воровать только здесь научился, а дома, там, я дела делал честные! Ну как честные? – наши, цыганские.
Потом, помню, нам говорят: «Пошли-ка все в город». Конвой послали. А в городе нас посадили в подвал, огромный такой. Сидим, не хнычем. Раз – луна, два, не помню сколько. А днем приходят и клейма ставят. Даже на детях! Запах в подвале – паленым мясом. А дальше было: парней – в колодки, мужиков – в колодки, а женщин – так; выгнали на площадь, вроде базар! Продавали нас, морэ, как овец да баранов. Паны ходили и пальцем тыкали: «Этот пойдет, этот не пойдет», «Я за него отдам не больше, чем горсть муки!» Дэвлалэ-Дэвла!
Одному пану приглянулась Хаза. Чтобы его черти в огне вертели! Я бандитов перевидел много, и все они были большое дерьмо, но этот пан был самое большое дерьмо из всех! Глаза – жестокие, весь застегнут, спина прямая, воротничок белый, собака, и кожа бледная – прямо упырь! У него на могиле и крапива не вырастет! Подошел он к Хазе, заглянул ей в рот. «А ну-ка пройдись». Дошлый, ублюдок… Так и купил. Мать ему в ноги: «Пан, пощади! Не разлучайте с любимой дочкой! Бери и меня! Ради всех святых! Красивый, умный, не пожалеешь. Любовь тебе будет, золото будет!» А он: «Я не жадный. Мне хватает». Хазу под руки – и повели. Мать вслед бросилась, вся в проклятьях. Пана еле отгородили. Один солдат замахнулся прикладом, но не ударил, а то бы поднялись и я, и братья, хоть и были в колодках – пес и тот цепи рвет! А пан обернулся, откусил кулебяку, а то, что осталось, швырнул в мою мать: «На, цыганка, утешься. Я же говорил, что я не жадный. Вацлав Бжезичко никогда не врет». Тут он просчитался! Горе мне память потерло крепко, но это имя я запомнил с клятвой.
Драго налил – и себе, и Выдре, но тот не заметил, что стакан снова полон. Салахор, подобно мешку с мукой, прохудился по длинному непрочному шву, и из него теперь сыпалось, сыпалось, пока все не ссыплется:
– Остальных купил граф Доброжинский – не очень богатый, с большими кулаками. Нам он подмигивал: «Ну, цыгане! Теперь вы мои. Я вас не оставлю!» Мы уж решили – веселый
