Формула всего - Евгения Варенкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ах вы глазки твои голубые,
Не терзайте вы душу мою.
Сами знали, кого полюбили,
А теперь вороных вам спою.
– Расскажи, Сережа!
– Что ты, что ты!
– Все лесные тропинки мэ[104] знаю,
Перестань, моя крошка, рыдать,
Нас не выдадут черные кони,
Вороных никому не догнать.
Все устроилось, словно как в сказке
Темной ноченьку там проскачу,
Набрал денег мешок под завязки,
Вороных запрягнул и угнал.
Вот приходит тот день воскресенья
Уже ла[105] под конвоем лыджан[106],
Ев тэрдо[107] и дрожал от волненья,
А уж кони стояли мои.
– Что ты говоришь!
– Оп, оп…
Гитары разжагранились.
– Разойдись, чавалэ! Хэй-хэй!..
Вокруг внезапно выросли шатры, потянулись урдэны, забренчали мониста, обдало дымом – кочевым, с горчинкой, конь всхрапнул белый, зашумели дубравы, зажурчали ручьи, журавли полетели, закаруселилось, защемило, ноги как будто обрели почву, и камень – с сердца!
– Ходи-ходи!
Ножки как часики – легкие, босые; трепетные плечики… Дэвлалэ-Дэвла!
– Что ты говоришь!
Обобью свои сани коврами,
В гривы конские ленты вплету,
Проскачу-прозвеню с бубенцами
И же ла на лету подхвачу.
Мы летели, а пули свистели
Среди степ нас догнать не смогли,
Потому как как звери летели
Черногривые кони мои.
Хэй, хэй…
Цимбал разбежался, Антощ бил чечетку, кто-то вскрикивал, все растормошились, но Драго – нет. «Все умрем, под землю уйдем, только гитара и песня останутся», – он обреченно потянулся к графину и, найдя его снова пустым, позвал человека.
Вспотевший Выдра тяжело опустился на скамью рядом с ним. Скоро они были датые, как дьяволы. Луна – кубарем. Звезды – навзничь. Ночь – колесом.
Александр Александрович проспал до полудня и вплоть до сумерек просидел-провалялся, заперевшись в каморке – тише воды и ниже травы. Время от времени до него доносились мужские голоса – веселые и праздные. «Борец за правду» то пытался от них скрыться, то, наоборот, развлекал себя тем, что старался разобрать неясные слова. Потом что-то разбилось. Тарелкин вскочил, что-то бормоча, закружил по комнате, распахнул окно, присел на кровать, затем снова вскочил – уже с новой мыслью.
– Да что это я! – в мгновение ока Александр Александрович себя возненавидел – за то малодушие, которое весь вечер заставляло его избегать людей и прятаться, «как крыса». Именно с нею он себя и сравнил, после чего уже выбора не было. Господин Тарелкин одернул фрак, который не снимал вторые сутки, и вышел в свет.
Ресторанная зала обдала его массой аппетитных запахов. Драго отсутствовал, зато Антощ был на месте. Напротив него сидел грузный мужик, лет под сорок, с рыжей шевелюрой – такой густой, что не вспашешь плугом. Мясистое лицо обрамляли бакенбарды, а рот – козырьком – накрывали усы. Тарелкин шапочно знал его, но имени не помнил. Это был отставной брандмейстер пожарной команды, записной балагур и дежурный анекдотчик. Он и сейчас добродушно болтал, но когда подошел Александр Александрович, его история была на исходе.
– И какие уж тут вечные ценности? – заключил брандмейстер.
– Золото не ржавеет, – опроверг салахор.
Господин Тарелкин, не решаясь присесть, встал рядом с их столиком. Брандмейстер подвинул к нему стакан. Александр Александрович побледнел:
– Спасибо, я не хочу.
Брандмейстер не понял. Тепло и настойчиво улыбаясь, он подвинул к Александру Александровичу зеленое яблоко:
– Попали в нашу стаю – войте по-волчьи.
– Спасибо, я не пью. Извините.
– Не брезгуйте.
Тарелкин беспомощно посмотрел на Выдру, но тот произнес:
– Ты хоть помнишь, что вчера натворил?
– Это не я! – воскликнул Тарелкин.
– А кто?
– Водка!
– Дупло! – Антощ заржал, и Тарелкин совсем пал духом.
Брандмейстер посчитал своим долгом вернуть его в бодрый вид и покровительственно положил на плечо Тарелкину свою лапу. Александр Александрович вздрогнул, как птенчик.
– Это все мура, – изрек брандмейстер. – Мало ли во что с пьяных глаз не вступишь!
За спиной у Антоща вырос Драго, который, подобно Тарелкину, весь день провел в странном одиночестве – не мучительном, не унылом, но совсем не спокойном. Он проснулся рано и долго лежал, не чувствуя смысла вставать – «Зачем?». Несколько солнечных славных часов, заглянув в окошко, прошло мимо него – цыган не жалел, и в общем загадка была не в том, почему он лежал, а в том, для чего он все-таки встал, и зачем улыбнулся, и почему Марину от его улыбки охватила тревога.
– Давай сюда, – брандмейстер подвинулся вместе со стулом и повторил специально для Тарелкина: – Пьянство – чушь! Главное, чтобы человек был хороший.
– А хороший – это тот, кто с тобою выпьет? – Драго поставил одну бровь над другой.
– Зря ты так говоришь, цыган. Извини – забыл, как тебя зовут.
– Ну и ладно.
– А меня как звать, помнишь?
– Григорий.
– Молодец! За память! – брандмейстер поднял тост.
Все поддержали, включая Тарелкина. Вскоре тот заметил в правом углу залы инженера, с которым они когда-то учились. «Прескучный тип», – не раз отзывался о нем Тарелкин, но в данный момент компанию этому «прескучному типу» составляли две весьма миловидные барышни – с веерами и в лентах. Тарелкин тут же захотел быть им немедленно представлен и оставил цыган. Освободившийся стул спустя минуту заняла Марина.
– Даже не извинился, – сказала она про брата.
– Слов не нашел, – объяснил брандмейстер, но Марина вопросительно взглянула на Драго.
– Взрослые люди не извиняются, – произнес цыган.
Марине стало легче:
– Ну и пускай. Лишь бы он понял.
– Он поймет. Обязательно. Разбей меня солнце!
А между тем Александр Александрович в новом обществе воспрял духом. Эти люди ничего не знали о его вчерашних проделках, барышни заразительно хихикали, и вкупе с красным вином все это подействовало на Тарелкина укрепляюще. Девушки слушали его, раскрыв губки и хлопая ресничками, а одна изумленно всплеснула руками:
– И как вы не боитесь водить с ними дружбу! Как, вы сказали, его зовут?
– Алеша. А фамилий у них не бывает, чтобы, так сказать, не облегчать работу государственному сыску, хе-хе, – Александр Александрович хоть и называл себя «борцом за правду», тем не менее всегда был морально готов нанести ей серьезный урон или даже пожертвовать, если ложь, а точнее плоды его безудержной фантазии, были более эффектны.
– И я вам скажу! – не унимался Тарелкин. – Он цыган непростой. Он смертью укушенный!
– Это как?
– Не знаю, но сразу видно. У такого человека, если ты его встретишь, заблудившись на улице, никогда не спросишь: «Как пройти туда-то?», «Где улица такая-то?». Лучше будешь блуждать, да еще и Богу
