Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

– Кто ты? – шепчу я и тянусь к нему, чтобы тоже поцеловать его.

– Фучик. Из Праги, – шепчет он, и старается улыбнуться, и никак не может оторвать своей руки от моего лица…

Так как я не «понял» добрых намерений моего следователя «партайгеноссе» Отто Шульца – он на прощание сказал свою фамилию и выразил сожаление по поводу того, что нам не удалось найти общий язык, – меня отправляют в Восточную Пруссию, в штаб Освободительной русской армии генерала Власова.

Немцы есть немцы – пунктуальность и аккуратность отличают эту нацию. Врач признал меня «нетранспортабельным», а поскольку я нахожусь под следствием и могу отдать концы во время переброски в Восточную Пруссию, меня оставляют в тюрьме до «выздоровления».

В камере со мной теперь сидит лысый, очень веселый человек крохотного роста. Это немецкий коммунист – Вольфганг Штурмер. По-русски он разговаривает так же, как я по-немецки, но все-таки мы с ним объясняемся и прекрасно понимаем друг друга.

У Вольфганга переломана правая нога: гестаповцы переусердствовали во время допроса и не рассчитали удара свинцовым проводом. Поэтому Вольфганг пролежал два месяца в тюремной больнице, а теперь дожидается суда.

По утрам мой сосед делает зарядку и холодные обтирания.

Он рассказал мне, что ему инкриминируют фашисты. Мы оба прекрасно понимаем, что его ждет. Тем не менее он ежедневно делает зарядку и напевает себе под нос веселые марши, чтобы держать дыхание и ритм.

– Марширен, марширен, генессен, – поет он, делая шаг на месте, – роте фане мит унс! Стьепа! – просит он. – Давай!

Я подпеваю ему. Вольфгангу нравится, как я подпеваю ему, он весело улыбается и начинает приседания. Это упражнение дается ему довольно трудно из-за больной ноги, я вижу, как его лицо кривится от боли, но Вольфганг не сдается. Потом он садится ко мне на койку и начинает делать массаж моих рук, груди, спины и ног.

– Ты устал, – говорю я через десять минут.

– Что?

– Устал, – повторяю я и показываю жестами то, что хочу сказать.

– Я? – удивляется Вольфганг и смеется. – Их бин боксер, фарштейст?

– Фарштее.

– Алзо, – говорит он и продолжает растирать мое избитое, вялое тело.

Когда ему становится невмоготу и пот заливает глаза, он начинает напевать марш и просит меня присоединяться. Я стараюсь вырваться от него, но он не пускает меня до тех пор, пока не заканчивает массаж. После его массажа я могу сидеть и свободно шевелить руками. Ноги пока еще довольно плохо слушаются, но это уже не то, что было раньше. Когда я смог соображать, я перепугался, что они сломали мне позвонок и что ходить мне уж больше никогда не придется. Неделю тому назад я не мог шевельнуть ногами. Теперь – могу.

Нам приносят баланду, и я вижу, как Вольганг, став ко мне спиной, перекладывает из своей миски два кусочка картофеля мне.

– Эс гейт дох нихт, – говорю я известную мне фразу, но Вольфганг только смеется.

– Ду бист золдат, ду мус бин боксер, – смеется он, – их виль нихт эссен…

Мы спорим до тех пор, пока он не садится рядом и не начинает кормить меня с ложки.

После «обеда» Вольфганг устраивает себе двухчасовую прогулку. Заложив руки за спину, он ходит из угла в угол. Ходит он на носках, чтобы не будить меня. Вообще, заботливость этого человека поражает меня все больше и больше. Ну, казалось бы, кто я ему? А вот поди ж ты – отдает свой последний кусок, лечит, как может, и заботится, словно отец.

«Он же немец, – мстительно говорю я самому себе. – Проклятая нация, – передразниваю я себя. – Дубина и дурак. Прав был тот чех из Праги. Фашисты называли его “лерером”. Лерер – учитель. Кстати, “горак”… Любопытно, что значит это слово? Фамилию? Но его фамилия – Фучик, он же сам сказал мне… Может, “горак” – “география” по-чешски?»

– Вольфганг, вас ист «горак»?

Не прерывая своей «прогулки», он отвечает:

– Вайс нихт…

– Лерер Горак, – повторяю я.

– Вайс нихт, фрейнд, – снова отвечает он.

– А Фучик?

Вольфганг останавливается так, будто налетел на какое-то невидимое препятствие.

– Юлиус? – спрашивает он.

– Вайс нихт. Фучик из Праги.

Вольфганг улыбается, кивает мне головой:

– Да, да, Юлиус Фучик, редактор «Руде право». Ер ист майн фрейнд.

– Он гильотинирован.

– Что?!

– Да.

Обхватив голову руками, Вольфганг садится на пол. Он стонет, он бьет себя кулаками по лысой голове и раскачивается из стороны в сторону.

Вечером он замирает у стены и осторожно начинает перестукиваться с соседом, Он прижимается ухом к стене и слушает ответ товарища.

– Вир зинд ин Киев, – шепчет он мне.

«Вир» – это «мы». Мы – это коммунисты. Ого, совсем недолго и до Берлина. Я сразу же прикидываю на километры. Выходит не больше полутора тысяч. В день можно пройти по двадцать километров. Семьдесят пять дней – и наши в Берлине. Я понимаю, что моя арифметика наивна и по-ребячески беспочвенна. Но мне очень хочется верить именно в эту арифметику. Семьдесят пять дней я продержусь, что бы они со мной ни выделывали. Вольфганг тоже продержится: они ведь казнят не сразу после суда, а мучают несколько месяцев в камере смертников. С мыслью об этих заветных семидесяти пяти днях я засыпаю.

Павел Павлович – мой следователь. Он – лыс, стар и болен. Я вижу, что он болен, по тому что у него все время закипает пена в уголках рта и еще потому что лицо у него желтое и до невозможности худое.

– Ну-ка, хлебало открой, – говорит Пал Палыч.

– Что?

Он грязно ругается и повторяет:

– Хавало открой свое! Рот, понял?!

Открываю рот. Он заглядывает, как говорят врачи, в зубную полость и сердится:

– Что, «желтую сару» уже сняли гансы?

Я ничего не понимаю.

– Фиксы, говорю, фиксы гансы сняли? Ну, фиксы, золото, не понимаешь, что ли?!

– Теперь понял. Не было у меня «желтой сары».

– Экономно жил?

– Экономить было не с чего.

– Не давали большевички навару? В черном теле держали?

– В каком?

– В черном! – орет Пал Палыч. – Больной, что ли?!

– Я-то здоровый…

Пал Палыч обегает стол и ударяет меня по щеке.

– Давай, намекни-ка еще разок, я тебя отделаю в два счета.

– Что вы ругаетесь, как в очереди?

Пал Палыч отступает на шаг и начинает смеяться. Лицо его подергивается, в уголках рта закипает пена.

– Ты – умненький, – усмехается он, – шутить любишь. Колоться станешь или будешь ж… вертеть?

– Нет ее у меня. Кости одни остались.

– Пожалеть?

– Пожалел волк кобылу…

– Какая ты кобыла? Я бы кобылку пожалел. У лошади сердце большое и глаз добрый. А ты – человек. Самый страшный на